Подземные дворцы Кощея

— Крой, браток, дальше, — дружелюбно произнес Лебедев и пошуровал под столом деревяшкой, усаживаясь поудобнее.

Не спрашивая разрешения, я сел на скамью, потому что ноги мои что-то ослабли. Я прокашлялся, хотя мне не хотелось кашлять. Я посмотрел в стекляшки товарища Чугунова, и мне вдруг стало досадно оттого, что считал себя умным, а понять происходящее не могу. Почему все-таки меня судят и расстреливают? Меня, преданного бойца революции?

— Ну, ладно. Хоп, товарищи… Скажу вам одно: Санько ни в чем не виноват, и жена его Марина не была в залоге. Если с вашей колокольни смотреть, так он чист, как ягненок на плечах Иисуса. Просто ловит, в какую сторону ветер дует. Увидел, вы меня давите, ну, и добавил жару. За такие грехи не судят, не расстреливают. Верно? Ни у нас, и нигде. Вот и говорю: ягненок…

Матрос завозился на стуле и вдруг захохотал. Женщина изумленно смотрела на меня, держа ручку на весу. Товарищ Хуснутдинов опять начал пить из чайника, запрокинув голову. Крышка чайника раскачивалась на бечевке, как маятник.

— К чему такое представление? — тихо спросил товарищ Чугунов, сняв очки. Лицо его, облик, жесты были очень знакомыми и привычными, но это знакомое находилось по ту сторону трибунальского стола. Такой бывает парадокс.

Я выкрикнул:

— Как к чему?! Я выложил вам неопровержимые факты! Марина не пришла за пайком, Емельянова убили, Киреев мыл посуду, а Коротышка брал заложников… Самые неопровержимые, но которые от начала до конца — вранье! Вы сейчас думали про Санько так, как я вас заставил думать!

— Прекратить истерику! — скомандовал товарищ Чугунов. — Мы не гимназистки слюнявые, чтобы думать, как велят. Так что не возводи напраслину, Надырматов. Ведь понятно: из кожи лезешь, стараешься спасти свою жизнь, и тебе нет никакого дела до наших классовых принципов. Ты озабочен только собой, хочешь опровергнуть наше решение и тем самым бросить тень на справедливую сущность сов-власти.

Я пытался говорить нормальным голосом:

— Не знаю, что тут происходит, отчего все так…

Дайте мне время, и я пойму! Честное слово! И вам, наверное, будет какая-то польза…

— Надо голосовать, — слабый голос товарища Хуснутдинова. — Пока я сижу… скоро не выдержу, совсем заболею. Как тогда? Надо снова голосовать. Говори, председатель, за что будем голосовать.

И опять на меня накатил страх.

— Подождите! Еще не все… Вы же поняли, с Санько… по-разному повернуть можно! И в другом тоже… Если бы на телеге было золото, не камни… ведь они сильней друг друга убивали бы! Весь уезд вверх бы тормашками!.. А зеленый камень я найду, честное слово! Такую глыбу невозможно долго прятать! Обязательно слух просочится где-нибудь… Начать с ювелиров… Позовите усто Ахрора! Он лучший здесь ювелир. Может, камень уже у него, а? Товарищи трибунальцы?

Председатель с недовольным видом надел очки.

— Не вижу нужды ставить опять на голосование. Разве не ясно? Все они изворачиваются перед этим столом. Вон начпрод: вурдалак, убийца, вор, а послушаешь его — тоже за советскую власть. И морил голодом тифозных и дизентерийных трудящихся только из уважения к советской власти. Все норовят повернуть себе на пользу. Нельзя им спускать…

— Вот мое мнение, председатель! — запальчиво перебил матрос. — Голосовать! Чтоб промашка не выскочила! Дело сурьезное.

— У нас не должно быть промашек! — Товарищ Чугунов хлопнул ладонью по столу. — Не такое у нас дело, чтоб с промашками… Да и не было их у нас. Все наши решения народ принял хорошо.

— И все же… — начал матрос, но Чугунов, в свою очередь, перебил его:

— Если по одному приговору будем голосовать по два раза, то грош нам цена, грош цена всей нашей рабоче-крестьянской твердости. Не интеллигенты мы занудливые, чтобы сомневаться и мандражить. Сделано — и отрезано! Навечно. Определили: Надырматов — враг, на его темной совести — десять убитых, а по некоторым данным — все пятнадцать. И будет! Теперь он выворачивается наизнанку, пытается одурачить всех нас. Он в социальном грехе по самую маковку. Ведь кого порешил? Пусть несознательных, но трудящихся.

Все молчали. Товарищ Хуснутдинов шумно и часто дышал, перестав бороться с ручьями пота.

— И опять же зеленый камень, — добавил с укоризной Чугунов.

— Нет больше веры вам! — закричал я. — Неумелое дознание! Неумелый суд! Не вижу своей вины ни в чем! Докажите… Чтобы мне стало понятно: не нужен я советской власти, революции… Тогда сам башкой о дувал… и пуль не надо будет тратить… Но вы не можете доказать! Я требую вынести мое дело на собрание совдепа.

И опять все молчали. Было слышно, как скребет по рыхлому листу стальное перо секретаря.

Товарищ Чугунов вздохнул, проговорил утомленно:

— Мое предложение: оставить в силе приговор. Кто за? — И поднял широкую крепкую ладонь с уже отвалившимися мозолями.

Узкая пергаментная ладошка товарища Хуснутдинова рванулась вверх, закачалась, и другая рука подперла ее, укрепила в стойкости.

Матрос возбужденно задвигал деревяшкой.

— Я против! Я не согласный! Мы ведь забыли про хозотрядника, он же что-то пишет. А что?