Подвиг пермских чекистов

И опять потянулись часы, минуты, полные тревог. Еле дождавшись утра, Надя, сильно волнуясь, прибежала в больницу. Строгий хирург ее не принял, даже в палату не пустил. Он никого не пускал туда, даже Емельянова. Несколько раз приходил секретарь райкома Егор Кузьмич Густоев — и его не принял. Приходил Николай Васильевич Чугайнов. И тот ушел ни с чем. Было ясно: больной в критическом состоянии. Уже под вечер Егор Кузьмич и Николай Васильевич вновь заявились в больницу. На этот раз они застали хирурга в коридоре. Осунувшийся, он тяжело прохаживался туда-сюда, держа в одной руке очки, а в другой скомканный носовой платок.

На немой вопрос секретаря райкома он ответил не сразу. Делая вид, что сильно занят протиранием своих громадных очков, он виновато прятал взгляд, тянул время. Но сколько ни тяни, а говорить придется. Видимо, поняв это, доктор оставил в покое очки и тихо сказал:

— Увы, чудес на свете не бывает. У больного обнаружилось заражение крови. Если бы хоть чуточку пораньше...

Его мысль закончил секретарь райкома:

— Если бы не наши расстояния и не избитые дороги...

И сдернул с головы фуражку.

— Его жену искать не надо, — сказал доктор. — Она с детишками в палате. И беспокоить ее пока не следует.

— Да, да, — как эхо, повторил секретарь райкома и, не простившись с доктором, вышел на улицу. За ним последовал и Николай Васильевич Чугайнов.

Спускаясь с крыльца, Егор Кузьмич круто помотал головой и, глядя под ноги, тихо проговорил:

— Вот и потеряли еще одного человека-борца. Такого человека потеряли.

— Отчаянный был, самоотверженный, — ответил Чугайнов.

— Вот именно: самоотверженный, настоящий чекист. Его имя не забудет народ, — заключил Густоев.

Они миновали старый сад, повернули к райкому. У высокого крыльца толпились люди, стояли оседланные кони. В стороне от райкома, на скамейке под чугунным забором-решеткой, теребя кончик бесцветного измятого платка, сидела плохо одетая женщина с двумя ребятенками. Усталая, без единой кровиночки на лице, она смотрела на людей ничего не выражающим тусклым взглядом, была, казалось, совершенно безучастна к жизни. Детишки, как и она, были худые и бледные, одетые во что попало. Тут же суетился седенький, обросший до самых глаз сельский пастух Фектис. Когда секретарь райкома и Чугайнов приблизились к скамейке, он толкнул женщину в бок, помог ей встать.

— Кто такие? — спросил Егор Кузьмич.

Обращаясь к женщине, он повторил вопрос. В ответ она только кончик платка поднесла к губам, глаза и тут не ожили.

— Вот пришли, мил человек, — ответил за сестру старый пастух. — Борис Тимофеевич помочь обещался.

В разговор вмешался Чугайнов:

— Эта женщина — Матрена Архиповна Митюкова, супруга Сабана Прокопа, того самого, который, помните...

— Интересно, интересно. Продолжай.

Чугайнов рассказал все, что знал.

Под конец сообщил:

— Незадолго до ранения Борис Тимофеевич говорил: «Дело Матрены надо быстрее довести до конца, надо спасти детей». Старших он хотел определить в учение, а маленьких устроить в детдом. Хотел устроить на работу и ихнюю мать.

Секретарь райкома выслушал его до конца, ни разу не перебил, затем долго морщил лоб, размышлял.

— Ну ладно, коли так, — произнес он наконец. — Борис Тимофеевич знал, что делал. Доведем его дело до конца. Веди, их, Николай Васильевич, чтоб оформили нужные документы. Без всяких проволочек. Слышишь, дед? Идите в районный исполком. Там все сделают.

Пастух низко поклонился, затараторил:

— Спасибочко, спасибочко. Дай бог здоровья и вам, и доброму человеку Борису Тимофеевичу...

Он еще не знал, что его благодетеля уже нет в живых.

На улице стояло бабье лето. В безоблачном небе, собираясь в теплые страны, протяжно курлыкали журавли-сеголетки: курлы, курлы! Прощай, красное лето...

Круто забирал листопад. Катился к закату тяжелый и тревожный тысяча девятьсот тридцать первый год.

«Его имя не забудет народ», — сказал первый секретарь райкома Егор Кузьмич Густоев. Слова его оказались пророческими. С той драматической поры прошло полвека, а память о доблестном чекисте жива. Из поколения в поколение передаются о нем рассказы, воспоминания. В центре села Коса, под вековыми тополями и березами, где похоронен Борис Тимофеевич Боталов, поставлен памятник. Его именем названа одна из улиц села.

Народ помнит своего сына.

Иван ЛЕПИН Тревожные километры

1

Афонин целился тщательно, наверняка. Из-за угла лесной избушки-зимовья ему хорошо была видна старая ель, за которой стоял боком к нему тот, кто только что чуть не убил его, Афонина-старшего, — пуля прошила воротник полушубка.

Афонин целился в голову, а точнее — в шапку, немного видневшуюся из-за дерева.

Не дыша, он, наконец, выстрелил.

Афонин видел, как на уровне шапки из ели брызнул пучок золотистых искр-щепок, но человек не упал. И тут же он ощутил боль в правом плече; опуская руку, державшую маузер, в сыпучий снег, выругал себя:

— Мазила... Теперь мне — конец...

Стоявший за деревом, поняв, что обитатель избушки ранен, махнул кому-то в глубь леса рукой:

— Ребята, заходи сзади. Теперь он — наш.

2