Подвигъ

Было жарко, хотя недавно прошелъ бурный дождь. Надъ лаковой мушмулой жужжали мясныя мухи. Въ бассейнѣ плавалъ злой черный лебедь, поводя пунцовымъ, словно накрашенымъ клювомъ. Съ миндальныхъ деревецъ облетѣли лепестки и лежали, блѣдные, на темной землѣ мокрой дорожки, напоминая миндали въ пряникѣ. Невдалекѣ отъ огромныхъ ливанскихъ кедровъ росла одна единственная березка съ тѣмъ особымъ наклономъ листвы (словно расчесывала волосы, спустила пряди съ одной стороны, да такъ и застыла), какой бываетъ только у березъ. Проплыла бабочка-парусникъ, вытянувъ и сложивъ свои ласточковые хвосты. Сверкающій воздухъ, тѣни кипарисовъ, — старыхъ, съ рыжинкой, съ мелкими шишками, спрятанными за пазухой, — зеркально-черная вода бассейна, гдѣ вокругъ лебедя расходились круги, сіяющая синева, гдѣ вздымался, широко опоясанный каракулевой хвоей, зубчатый Ай-Петри, — все было насыщено мучительнымъ блаженствомъ, и Мартыну казалось, что въ распредѣленіи этихъ тѣней и блеска тайнымъ образомъ участвуетъ его отецъ.

«Если бы тебѣ было не пятнадцать, а двадцать лѣтъ, — вечеромъ того дня говорила Софья Дмитріевна, — если бы гимназію ты уже кончилъ, и если бъ меня уже не было на свѣтѣ, ты бы, конечно, могъ, ты, пожалуй, былъ бы обязанъ...» Она задумалась посреди словъ, представивъ себѣ какую-то степь, какихъ-то всадниковъ въ папахахъ и стараясь издали узнать среди нихъ Мартына. Но онъ, слава Богу, стоялъ рядомъ, въ открытой рубашкѣ, подъ гребенку остриженный, коричневый отъ солнца, со свѣтлыми, незагорѣвшими лучиками у глазъ. «А ѣхать въ Петербургъ...» — вопросительно произнесла она, и на неизвѣстной станціи разорвался снарядъ, паровозъ всталъ на дыбы... «Вѣроятно это все когда-нибудь кончится, — сказала она, спустя минуту. — Пока же надо придумать что-нибудь». «Я пойду выкупаюсь, — примирительно вставилъ Мартынъ. — Тамъ Коля, Лида, всѣ». «Конечно, пойди, — сказала Софья Дмитріевна. — Въ общемъ революція пройдетъ, и будетъ странно вспоминать, и ты очень поправился въ Крыму. И въ ялтинской гимназіи какъ-нибудь доучишься. Посмотри, какъ тамъ хорошо освѣщено, правда?»

Ночью оба, и мать и сынъ, не могли уснуть и думали о смерти. Софья Дмитріевна, стараясь думать тихо, то-есть не всхлипывать и не вздыхать (дверь въ комнату сына была полуоткрыта), опять вспоминала, подробно и щепетильно, все то, что привело къ разрыву съ мужемъ, и, провѣряя каждое мгновеніе, она ясно видѣла, что тогда-то и тогда-то нельзя было ей поступить иначе, и все-таки таилась гдѣ-то ошибка, и все-таки, если бы они не разстались, онъ не умеръ бы такъ, одинъ, въ пустой комнатѣ, задыхающійся, безпомощный, вспоминающій, быть можетъ, послѣдній годъ ихъ счастья (не ахти какого счастья) и послѣднюю заграничную поѣздку, Біаррицъ, прогулку на Круа-де-Мугеръ, галлерейки Байонны. Была нѣкая сила, въ которую она крѣпко вѣрила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда невидѣннаго человѣка его домъ, его вещи, его теплица и пасѣка, далекій голосъ его, случайно услышанный ночью въ полѣ. Она стѣснялась эту силу назвать именемъ Божіимъ, какъ есть Петры и Иваны, которые не могутъ безъ чувства фальши произнести Петя, Ваня, межъ тѣмъ, какъ есть другіе, которые, передавая вамъ длинный разговоръ, разъ двадцать просмакуютъ свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище. Эта сила не вязалась съ церковью, никакихъ грѣховъ не отпускала и не карала, — но просто было иногда стыдно передъ деревомъ, облакомъ, собакой, стыдно передъ воздухомъ, такъ же бережно и свято несущимъ дурное слово, какъ и доброе. И теперь, думая о непріятномъ, нелюбимомъ мужѣ и о его смерти, Софья Дмитріевна, хотя и повторяла слова молитвъ, родныхъ ей съ дѣтства, на самомъ же дѣлѣ напрягала всѣ силы, чтобы, подкрѣпившись двумя-тремя хорошими воспоминаніями, — сквозь туманъ, сквозь больше пространства, сквозь все то, что непонятно, — поцѣловать мужа въ лобъ. Съ Мартыномъ она никогда прямо не говорила о вещахъ этого порядка, но всегда чувствовала, что все другое, о чемъ они говорятъ, создаетъ для Мартына, черезъ ея голосъ и любовь, такое же ощущеніе Бога, какъ то, что живетъ въ ней самой. Мартынъ, лежавшій въ сосѣдней комнатѣ и нарочито храпѣвшій, чтобы мать не думала, что онъ бодрствуетъ, тоже мучительно вспоминалъ, тоже пытался осмыслить смерть и уловить въ темной комнатѣ посмертную нѣжность. Онъ думалъ объ отцѣ всей силой души, производилъ даже нѣкоторые опыты, говорилъ себѣ: если вотъ сейчасъ скрипнетъ половица, или что-то стукнетъ, значитъ, онъ меня слышитъ и отвѣчаетъ... Дѣлалось страшно ждать стука, было душно и тягостно, шумѣло море, тонко пѣли комары. А то вдругъ онъ съ совершенной ясностью видѣлъ полное лицо отца, его пенснэ, свѣтлые волосы бобрикомъ, круглый родимый прыщъ у ноздри и блестящее, изъ двухъ золотыхъ змѣекъ, кольцо вокругъ узла галстука, — а когда онъ, наконецъ, уснулъ, то увидѣлъ, что сидитъ въ классѣ, не знаетъ урока, и Лида, почесывая ногу, говоритъ ему, что грузины не ѣдятъ мороженнаго.

IV.