Подвигъ

Если фамилія дѣда Мартына цвѣла въ горахъ, то дѣвичья фамилія бабки, волшебнымъ происхожденіемъ разнясь отъ Волковыхъ, Куницыныхъ, Бѣлкиныхъ, относилась къ русской сказочной фаунѣ. Дивные звѣри рыскали нѣкогда по нашей землѣ. Но русскую сказку Софья Дмитріевна находила аляповатой, злой и убогой, русскую пѣсню — безсмысленной, русскую загадку — дурацкой и плохо вѣрила въ пушкинскую няню, говоря, что поэтъ ее самъ выдумалъ вмѣстѣ съ ея побасками, спицами и тоской. Такимъ образомъ, Мартынъ въ раннемъ дѣтствѣ не узналъ иного, что впослѣдствіи сквозь самоцвѣтную волну памяти могло бы прибавить къ его жизни еще одно очарованіе, но очарованій было и такъ вдосталь, и ему не приходилось жалѣть, что не Ерусланомъ, а западнымъ братомъ Еруслана, было въ дѣтствѣ разбужено его воображеніе. Да и не все ли равно, откуда приходитъ нѣжный толчокъ, отъ котораго трогается и катится душа, обреченная послѣ сего никогда не прекращать движенія.

II.

Надъ маленькой, узкой кроватью, съ бѣлыми веревчатыми рѣшетками по бокамъ и съ иконкой въ головахъ (въ грубоватой прорѣзи фольги — лаково-коричневый святой, а малиновый плюшъ на исподѣ подъѣденъ не то молью, не то самимъ Мартыномъ), висѣла на свѣтлой стѣнѣ акварельная картина: густой лѣсъ и уходящая вглубь витая тропинка. Межъ тѣмъ, въ одной изъ англійскихъ книжонокъ, который мать читывала съ нимъ, — и какъ медленно и таинственно она произносила слова, доходя до конца страницы, какъ таращила глаза, положивъ на нее маленькую бѣлую руку въ легкихъ веснушкахъ и спрашивая: «Что же, ты думаешь, случилось дальше?» — былъ разсказъ именно о такой картинѣ съ тропинкой въ лѣсу прямо надъ кроватью мальчика, который однажды, какъ былъ, въ ночной рубашкѣ, перебрался изъ постели въ картину, на тропинку, уходящую въ лѣсъ. Мартына волновала мысль, что мать можетъ замѣтить сходство между акварелью на стѣнѣ и картинкой въ книжкѣ: по его расчету, она, испугавшись, предотвратила бы ночное путешествіе тѣмъ, что картину бы убрала, и потому всякій разъ, когда онъ въ постели молился передъ сномъ (сначала коротенькая молитва по-англійски — «Iисусе нѣжный и кроткій, услышь маленькаго ребенка», — а затѣмъ «Отче Нашъ» по-славянски, при чемъ какого-то Якова мы оставляли должникамъ нашимъ), быстро лепеча и стараясь колѣнями встать на подушку, — что мать считала недопустимымъ по соображеніямъ аскетическаго порядка, — Мартынъ молился о томъ, чтобы она не замѣтила соблазнительной тропинки какъ разъ надъ нимъ. Вспоминая въ юности то время, онъ спрашивалъ себя, не случилось ли и впрямь такъ, что съ изголовья кровати онъ однажды прыгнулъ въ картину, и не было ли это началомъ того счастливаго и мучительнаго путешествія, которымъ обернулась вся его жизнь. Онъ какъ будто помнилъ холодокъ земли, зеленыя сумерки лѣса, излуки тропинки, пересѣченной тамъ и сямъ горбатымъ корнемъ, мельканіе стволовъ, мимо которыхъ онъ босикомъ бѣжалъ, и странный темный воздухъ, полный сказочныхъ возможностей.

Бабушка Эдельвейсъ, рожденная Индрикова, ревностно занимаясь акварелью во дни молодости, врядъ ли предвидѣла, когда мѣшала на фарфоровой палитрѣ синенькую краску съ желтенькой, что въ этой рождающейся зелени будетъ когда-нибудь плутать ея внукъ. Волненіе, которое Мартынъ узналъ, и которое съ той поры, въ различныхъ проявленіяхъ и сочетаніяхъ, всегда уже сопутствовало его жизни, было какъ разъ тѣмъ чувствомъ, которое мать и хотѣла въ немъ развить, — хотя сама бы затруднилась подыскать этому чувству названіе, — знала только, что нужно каждый вечеръ питать Мартына тѣмъ, чѣмъ ее самое питала когда-то покойная гувернантка, старая, мудрая госпожа Брукъ, сынъ которой собиралъ орхидеи на Борнео, леталъ на аэростатѣ надъ Сахарой, а погибъ отъ взрыва котла въ турецкой банѣ. Она читала, и Мартынъ слушалъ, стоя въ креслѣ на колѣняхъ и облокотясь на столъ, и было очень трудно кончить, увести его спать, онъ все просилъ еще и еще. Иногда она носила его по лѣстницѣ въ спальню на спинѣ, и это называлось «дровосѣкъ». Передъ сномъ онъ получалъ изъ жестяной коробки, оклееной голубой бумагой, англійскій бисквитъ. Сверху были замѣчательные сорта съ сахарными нашлепками, поглубже — печенья имбирныя, кокосовыя, а въ грустный вечеръ, когда онъ доходилъ до дна, приходилось довольствоваться третьеклассной породой, — простой и прѣсной.