Подвигъ

Рано научившись сдерживать слезы и не показывать чувствъ, Мартынъ въ гимназіи поражалъ учителей своей безчувственностью. Самъ же онъ вскорѣ открылъ въ себѣ черту, которую слѣдовало особенно ревниво скрывать, и въ пятнадцать лѣтъ, въ Крыму, это служило причиной нѣкотораго мученія. Мартынъ замѣтилъ, что иногда онъ такъ боится показаться немужественнымъ, прослыть трусомъ, что съ нимъ происходитъ какъ разъ то, что произошло бы съ трусомъ, кровь отливаетъ отъ лица, въ ногахъ дрожь, туго бьется сердце. Признавшись себѣ, что подлиннаго, врожденнаго хладнокровія у него нѣтъ, онъ все же твердо рѣшилъ всегда поступать такъ, какъ поступилъ бы на его мѣстѣ человѣкъ отважный. При этомъ самолюбіе было у него развито чрезвычайно. Коля, Лидинъ братъ, былъ однихъ съ нимъ лѣтъ, но худосоченъ и малъ ростомъ. Мартынъ чувствовалъ, что, безъ особаго труда, положилъ бы его на лопатки. Однако, его такъ нервила возможность случайнаго пораженія, и съ такой отвратительной яркостью онъ его себѣ представлялъ, что ни разу не попробовалъ вступить съ Колей, съ однолѣткомъ, въ борьбу, но зато охотно принималъ вызовъ Владиміра Иваныча, двадцатилѣтняго корнета съ мускулами, какъ булыжники, черезъ полгода убитаго подъ Мелитополемъ, который жестоко мялъ его, ломалъ и послѣ изнурительной возни придавливалъ его наконецъ, краснаго и осклабленнаго, къ травѣ. А то случилось разъ, что Мартынъ возвращался домой изъ Адреиза, гдѣ жила Лидина семья, ночью, лѣтней крымской ночью, мѣстами изсиня-черной отъ кипарисовъ, мѣстами же блѣдной, какъ мѣлъ, отъ неживой бѣлизны татарскихъ стѣнъ противъ луны, и вдругъ на поворотѣ узкой кремнистой дороги, ведшей на шоссе, выросла передъ нимъ фигура человѣка, и густой голосъ спросилъ: «Кто идетъ?» Мартынъ съ досадой отмѣтилъ, что сердце забилось часто. «Э, да это — Умерахметъ», — грозно сказалъ человѣкъ и слегка придвинулся сквозь рваную черную тѣнь, скользнувшую по его лицу. «Нѣтъ, — сказалъ Мартынъ. — Пропустите, пожалуйста.» «А я говорю, что Умерахметъ», — тихо, но еще грознѣе, повторилъ тотъ, и тутъ Мартынъ замѣтилъ при вспышкѣ луны, что у него въ рукѣ крупный револьверъ. «А ну-ка, становись къ стѣнкѣ», — проговорилъ человѣкъ, смѣнивъ угрозу на примирительную дѣловитость. Блѣдную руку съ чернымъ револьверомъ поглотила набѣжавшая тѣнь, но точка блеска осталась на томъ же мѣстѣ. Мартыну представлялись двѣ возможности, — первая: добиться разъясненія, вторая: шарахнуться въ темноту и бѣжать. «Мнѣ кажется, вы меня принимаете за другого», — неловко выговорилъ онъ и назвалъ себя. «Къ стѣнкѣ, къ стѣнкѣ», — дискантомъ крикнулъ человѣкъ. «Тутъ никакой стѣнки нѣтъ», — сказалъ Мартынъ. «Я подожду, пока будетъ», — загадочно замѣтилъ человѣкъ и, хрустнувъ камушками, не то опустился на корточки, не то присѣлъ, — въ темнотѣ было не разглядѣть. Мартынъ все стоялъ, чувствуя какъ бы легкій зудъ по всей лѣвой сторонѣ груди, куда должно быть мѣтилъ невидимый теперь стволъ. «Если двинешься, убью», — совсѣмъ тихо сказалъ человѣкъ и еще что-то добавилъ, неразборчивое. Мартынъ постоялъ, постоялъ, мучительно пытаясь придумать, что сдѣлалъ бы на его мѣстѣ безоружный смѣльчакъ, ничего не придумалъ и вдругъ спросилъ: «Не хотите ли папиросу, у меня есть?» Онъ не зналъ, почему это вырвалось, ему сразу стало стыдно, особенно потому, что его предложеніе осталось безъ отвѣта. И тогда Мартынъ рѣшилъ, что единственное, чѣмъ онъ можетъ искупить стыдное слово, это прямо пойти на человѣка, повалить его, буде нужно, но пройти. Онъ подумалъ о завтрашнемъ пикникѣ, о залитыхъ ровнымъ рыже-золотымъ загаромъ, словно лакомъ, Лидиныхъ ногахъ, представилъ себѣ, что можетъ быть отецъ ждетъ его въ эту ночь, можетъ быть дѣлаетъ кое-какія приготовленія ко встрѣчѣ, и почувствовалъ къ нему странную непріязнь, за которую впослѣдствіи долго себя корилъ. Шумѣло и черезъ одинаковые промежутки бухало море, заводнымъ звонкимъ стрепетомъ подгоняли другъ друга кузнечики, а этотъ болванъ въ темнотѣ... Мартынъ замѣтилъ, что прикрываетъ ладонью сердце, и, въ послѣдній разъ назвавъ себя трусомъ, рѣзко двинулся впередъ. И ничего не случилось. Онъ споткнулся о ногу человѣка, и тотъ ея не убралъ. Сгорбясь, опустивъ голову, человѣкъ сидѣлъ, тихо похрапывая, и сытно, густо несло отъ него винищемъ.