Подвиг

«Кто наблюдал тиранию японцев над айнами, тот скажет, как с айнами обращаются дурно и жестоко. Ведя жизнь крепостных, они так запуганы и подавлены, что потеряли всякую мысль о сопротивлении и независимости. Это наиболее лишенный бодрости народ в мире. Ударьте айна, и, надо думать, он расплачется. Я видел много раз, как исправлению айна способствовала пощечина. В айне потешное совмещение неустрашимости с робостью. Даже северные айну, которые раньше не были под японской властью, а отошли к Японии только в 1875 году, после обмена Россией северной части архипелага на Сахалин, питают ужасный и непобедимый страх к японцам, не колеблясь в то же время идти один на один на медведя. Айну были сильным и здоровым народом, однако привитые им сифилис (любопытно, что сифилис по-айнски — „японская болезнь“) и пьянство вырвали немалую часть из их числа. Все молодые девушки этого племени стремятся пойти во временные жены к одному из японцев, приходящих для промысла на острова. Они часто меняют таких временных мужей и, только потеряв свою свежесть и став непривлекательными, выходят замуж за айна. Японец в состоянии снабдить женщину домом, обедом и платьем богаче, чем айн. К тому же он может дать им многие маленькие предметы роскоши, вроде бус, мыла, зеркалец и ситцевых платков, которые для мужа-айна невозможно и негде добыть. Туземцы питают такое пристрастие к спиртным напиткам, что мне случилось видеть айнскую женщину, дававшую своему грудному ребенку чистый ром. Маленький его отведал, после чего кричал изо всех сил, пока ему не дали снова».

В последние годы японским правительством принималось много мер для того, чтобы улучшить положение айнов. Для этого сюда перевозились земледельческие орудия и утварь японских айнов, живущих на Хоккайдо и пользующихся сравнительным благосостоянием. Многие годы, после передачи Северных Курил из русских в японские руки, туземцы продолжали жить в своих становищах. Затем приказом японского правительства их переселили на остров Сикотан. Поселили их на Сикотане в маленькой бухте на северной стороне этого острова. Здесь основали деревню. Заставили их работать, поощряя возделывать поля и пасти немногий скот. Переселенцам в избытке жаловался рис. В их поселок были присланы доктор и учитель-японец. «Однако переход от пищи всецело животной к рису, зелени и рыбе, — пишет Сноу, — не послужил в их пользу. Многие поумирали в первый же год и количество их от года к году уменьшается. Должностные лица, командующие ими, полны произвола и держат айнов в страхе. Айны даже не смеют выходить из селения на шлюпке для охоты за тюленями или морским бобром, не получив на это разрешения начальства».

…Курилец бросил тряпку и низко поклонился, приложив руки ко лбу ладонями вверх. Только после этого он поглядел на меня.

— Хэ, хээ! — воскликнул он с тупым выражением лица и что-то прибавил по-японски.

Я покачал головой и знаками показал, что не понимаю.

— Чо, паря, мольца, ты русский? — неожиданно спросил он на цокающем русско-камчатском языке.

Я вздрогнул и оглянулся. Мне показалось, что я ослышался и эти слова произнес кто-то другой.

— Я, паря, соболевал на Лопатке. Мольца охотил, не уснывал. Двадцать годы сряду. И зовут меня Алексей. По-нихонски — Иосибуми.

От острова Урупа до Камчатки — тысяча километров. Срочных пароходных рейсов нет, да если бы были, курилец не смог бы купить себе билет. Я очень хорошо представляю себе его уход на Камчатку. В маленькой шаткой лодке. Вдоль берега. От острова к острову. С многодневными стоянками в защищенных бухтах во время штормов на океане. Самое опасное место на этом пути — широкий пролив Буссоли, отделяющий южную часть архипелага от северной. Лодка в течение суток идет без берегов, по открытому морю…

— Ках-ды, паря, мы все, сиверные курильские люди, однако, можем мало-мало лопотать русский. Старые люди — говорит русский. Молодые знают, нонца, только нихонский, да нихонский. Тозно позабували язык.

Я не знал, о чем его спросить, хотя он мог бы рассказать много.

— А давно это вы вернулись с Камчатки на острова?

— Охоо! Жил на Камчатке двадцать годы. Камчадалил, стрелил много зверя. Один год — много ел, пил спирт, один год — голодовал. Все одно не набрал ни гроса. Мольца думал, думал — помнил я, что оставил в лагере жену и котят двух. А наш лагерь был здесь, на Урупе. Оно, смотри, на сопке, комчаты бугры — были наши землянки. Я и решил — поеду назад Курилы под руку цумайери камуй. Прости, не понимаешь? Я по-айновски заговорил. Поеду помирай дома. Эй! Приехал, а смотрю — где стоял мой лагерь? Везде, где был айну, — теперь нихонские люди. Дома лежит сломан, лодка дырявая на берегу. Я смотрел, смотрел — пошел работать Рикуоку. Помирай здесь.

— И как — хорошо работать у японцев? Не обижают айнов? Не теснят?

Я спросил об этом самым обыкновенным тоном, просто из любопытства. Но айну был этим взволнован. Он посмотрел на меня подозрительно и хмуро. Зашипел, как японец, и быстро затряс рукой: