Подвиг 1983 № 23

От этого навязчивого воспоминания цепенели мысли, появлялось подспудное чувство вины («Ведь я же вел машину!»), подмывало крикнуть: «Ребята! Простите!» Хотя… за что прощать? Дорога-то была накатана. По ней промчался грузовик. Он-то и натолкнул на решение срезать угол. И все же Рега надеялся вырваться из плена через передний люк. Конечно, он, механик-водитель, выберется, но вряд ли в ледяной воде сумеет воспользоваться передним люком Ханс. Он застрянет, и все… конец. А Борис? Тот окоченеет прежде, чем доберется до люка… Вот Свиданин… он один, пожалуй. Свиданин сумеет перебраться из боевого отделения. Если б они с командиром были вдвоем, тогда рискнуть можно, а так…

Лучше умереть вместе, чем трусливо выбираться одному… В этот момент он почему-то не думал ни о жене, ни о трехмесячном сыне. Правда, мысль было вспыхнула: как Соня встретит известие о его гибели, но тут же погасла…

У Ханса были несколько иные мысли. И он сам удивлялся, что они предельно будничные, обычные. Последний шанс на спасение — всплытие — утрачен. Оставалось мужественно, без истерики ждать конца: кислорода в баллонах было на час, ну, может, чуть больше. В этот оставшийся час, перед тем как потерять сознание, он болезненно думал об Эльзе. Он ее любил, и она знала это. Впрочем, она его тоже любила, писала нежные письма. Писала не только она, но и ее младший братишка — пятиклассник. Он мечтает стать танкистом. Как же теперь? Не откажется от мечты? Может, оставить завещание, чтобы Эльза знала, куда делся Ханс Сааг, ее друг и одноклассник?..

Борис Костоглод почему-то не мог взять в толк, что экипажу хана. Ведь у него, молодого заряжающего, есть командир — сержант Свиданин. И он верил: командир что-то придумает и все останутся живы. Недаром командира зовут «Гроссмейстером» — зовут за умную голову. Свиданину он верил. Верил до той минуты, пока не почувствовал, что кончается кислород (в голове сначала застучали молоточки, а потом кувалды, и был такой гул, что вот-вот голова лопнет). Борис заплакал. Ему стало по-детски страшно. Вот сейчас он потеряет сознание — и все… На похоронах будут отец и мать. Он уже никого не увидит и не услышит. И после, сколько б веков ни минуло, такой он на земле не повторится…

Солдат всхлипнул и, словно в ответ на свои мысли, в тяжелой гудящей тишине услышал:

— Борька… нас выручат… Ты думаешь, майор Коренюгин, он не знает?..

Говорил Свиданин. При упоминании фамилии командира полка отозвался Рега:

— Товарищ майор не даст пропасть… Он командир что надо… Если останемся живы, скажу, чтоб меня судили… Можно было в обход…

— Младший сержант Рега, приказываю не ныть.

— Есть… Только, товарищ сержант, у тебя там баллон, страви трошки. Поговорим перед концом…

Сквозь грохот кувалд, стучавших не переставая, все услышали бодрое шипение. Не раньше, как вчера, этот воздух Рега закачивал компрессором, когда сырой ветер доносил запах молодого березняка. И сейчас, в танке, этот запах, спрессованный в десятки атмосфер и выпущенный на волю, возбуждал жажду жизни. Дышать стало легче, грохот ослаб, но ненадолго.

Говорить по-прежнему было трудно, а молчать невыносимо. И Сааг, чтоб разрядить обстановку, сказал:

— Вот выберемся, так вы, товарищ сержант, выпросите для меня отпуск.

Слушая этот, может, и в самом деле последний в их жизни разговор, Свиданин с нежностью думал о товарищах: они знали, что погибают, но не отчаивались. Все-таки надежда жила: экипаж верил… Но сам Свиданин, осмысливая случившееся, приходил к неумолимому, как приговор, заключению: спасение опоздает. Так подсказывала логика, и тем не менее чутье, которое в нем воспитал полк, внушало обратное: разве товарищи не сделают все возможное и даже невозможное?

То, что ему верят подчиненные, было силой, заставлявшей командира держать в руках баллон и время от времени откручивать вентиль. Свиданин понимал: надо держаться как можно дольше. Кто-то ему говорил, что в таких случаях верили только богу, он верил боевому товариществу. Свиданин не заметил сам, как потерял ориентировку. Сквозь сплошной шум в голове неявственно донесся звук, который никак не укладывался в учащенный ритм пульса. Это были удары металла по металлу. «Галлюцинация, — подумал он и сквозь нарастающую головную боль снова услышал, что удары повторились. — Надо баллон передать Хансу. Он крепче…»

— Товарищ сержант!

Свиданин открыл глаза. В голубоватом свете дежурного освещения — широкое лицо Ханса. Оно было синим-синим.

— Наши!

— Что?..

— Наши… стучат…

Под рукой нет тяжелого металлического предмета. Свиданин в потемках шарит по днищу, где-то тут пустой баллон, натыкается на что-то липкое, догадывается: это вырвало Бориса. Тот лежит, запрокинув голову, глаза полуоткрыты. Он бредит… Наконец находит баллон. Но руки уже его не держат. Ханс бьет баллоном по броне. Снаружи отвечают усиленным стуком. Нет, это не галлюцинация… Это спасение. «Ах, только бы Ханс не торопился стравливать воздух», — теряя нить сознания, подумал Свиданин. Черная пелена закрывает тонкий волосок лампочки дежурного освещения…