Подвиг 1969, №3

— Как я хочу этого! — мрачно сказал Миллер. — Я бы с удовольствием помолчал, — он принялся брезгливо ковыряться в смеси из маслин, печенки, сыра и яблок, лежащей на тарелке перед ним. Как истинный американец, много лет подряд пивший аперитивы, он не одобрял греческий обычай запивать еду вином. Неожиданно он поднял глаза, погасил сигарету и спросил со стоном: — Ради бога, начальник, сколько мы еще будем терпеть это?

Меллори глянул на него и отвел глаза. Он точно знал, что испытывает сейчас Миллер, ибо и сам испытывал то же самое. Напряженность ожидания, взвинченность — каждый нерв натянут как струна: многое зависело от последующих нескольких секунд. Не напрасны ли их труды и страдания, погибнут или будут жить люди на Ксеросе, напрасно ли или не напрасно жил и умер Энди Стивенс, — все решится сейчас, через несколько мгновений. Меллори еще раз глянул на Миллера, увидел его нервные руки, глубокие морщины вокруг глаз, плотно сжатые побелевшие губы — признаки сосредоточенности, но решил не придавать им значения. Из всех людей, которых он когда-либо знал, спутником в этой ночи можно выбрать только тощего, угрюмого американца. За исключением Андреа. А быть⁴ может, и не исключая Андреа. Лучшим диверсантом Южной Европы назвал Миллера тогда, в Александрии, капитан Дженсен. Он проделал долгий путь сюда исключительно ради сегодняшней ночи. Сегодняшняя ночь — это ночь Миллера.

Меллори посмотрел на часы.

— Через пятнадцать минут — комендантский час, — спокойно сказал он. — Ракета будет через двенадцать минут. Осталось ждать четыре минуты. — Меллори увидел пульсирующую жилку на виске Миллера и невольно подумал: то же самое мог заметить на его лице и американец. Он вспомнил о раненом Кейси Брауне. В доме, из которого они недавно ушли, радисту предстояла ответственная работа, а дверь в самый критический момент останется без охраны. Кейси будет на балконе. Стоит ему оступиться... Он заметил, что Миллер как-то странно смотрит на него и криво улыбается.

«Стоят ли остальные двое на постах? — подумал он. — Должны бы стоять. Немцы давно обыскали верхнюю часть города. Но нельзя предвидеть всего, что может случиться. Всегда случается что-нибудь неожиданное. И очень даже просто...»

Меллори опять взглянул на часы. Стрелки ползли как никогда медленно. Он закурил последнюю сигарету, налил последний стакан вина и прислушался к вою доносящейся из угла песни, не вникая в нее толком. Песня курильщиков жалобно замерла. Стакан пуст. Меллори поднялся.

— Вот и все, — произнес он. — Нам снова нужно идти. — Легко направился к выходу, пожелав присутствующим спокойной ночи. У самой Двери остановился, выглянул наружу и нетерпеливо пошарил по карманам, словно искал чего-то.

Ночь безветренна. Идет дождь. Очень сильный — капли дождя высоко отскакивают от булыжника мостовой. Насколько можно разглядеть, улица пустынна. Удовлетворенный этим, Меллори крепко выругался и повернул обратно. Лицо приняло сосредоточенное выражение. Он пошел прямо к столу, за которым только что сидел. Рука покоилась в просторном внутреннем кармане куртки. Мельком взглянув на Дасти, заметил, что тот поднимается, отодвигая стул. Мгновенно остановился, В трех фута» от столика немцев. Лицо прояснилось. Рука уже не искала ничего.

—- Ни с места! — тихо произнес он по-немецки, и слова его были не менее угрожающи, чем сорокалятимиллдметровый кольт, направленный на солдат. — Мы Отчаянные парни. Кто двинется, будет убит.

Солдаты окаменели. Лица их застыли без всякого выражения, глаза расширились от удивления. Неожиданно немец, который сидел ближе к стойке, мигнул и дернул плечом. В тот же миг застонал от боли. В руку его впилась пуля: тихий хлопок бесшумного пистолета Миллера не могли услышать за дверью.

— Извините, начальник, — просительно сказал Миллер. — Быть может, он просто страдает пляской святого Витта, — он с интересом взглянул на искаженное болью лицо, на темную кровь, сочащуюся сквозь скрюченные пальцы зажавшей рану руки. — Но, похоже, он уже вылечился.

— Да, он вылечился, — согласился Меллори с мрачным видом и повернулся к высокому меланхоличному человеку с тонким лицом и усами китайского мандарина, угрюмо свисавшими к уголкам губ. Это был трактирщик. Меллори заговорил по-гречески: — Немцы понимают по-гречески?

Трактирщик покачал головой. И бровью не повел. Будто событие не производит на него никакого впечатления, будто вооруженные нападения в его таверне — правило, а не исключительный случай.

— Они — нет! — презрительно ответил он. — Быть может, по-английски немножко?.. Да, по-английски говорят, это точно. Но не по-нашему. В этом-то я уверен.

— Хорошо. Я британский разведчик. У вас есть место, куда можно спрятать немцев?

— Вы этого не должны делать! Меня же убьют за это! — слабо запротестовал трактирщик.

— О нет, не убьют, — Меллори скользнул за прилавок, и дуло его пистолета уперлось в грудь трактирщика. Со стороны никто не мог бы усомниться, что греку угрожают, и угрожают всерьез.

Никто, кроме видевших, как Меллори подмигнул трактирщику. — Я свяжу вас вместе с ними. Идет?