Подвиг

Какъ только домъ скрылся изъ вида, Мартынъ перемeнился мeстами съ шоферомъ и легко, почти нeжно держа руль, словно нeчто живое и цeнное, и глядя, какъ мощная машина глотаетъ дорогу, испытывалъ почти то же, что въ дeтствe, когда, сeвъ на полъ, такъ, чтобы педали рояля пришлись подъ подошвы, держалъ между ногъ табуретъ съ круглымъ вращающимся сидeнiемъ, орудовалъ имъ, какъ рулемъ, бралъ на полномъ ходу восхитительные повороты, еще и еще нажималъ педаль (рояль при этомъ гукалъ) и щурился отъ воображаемаго вeтра. Затeмъ, въ поeздe, въ нeмецкомъ вагонe, гдe въ простeнкахъ были небольшiя карты, какъ разъ тeхъ областей, по которымъ данный поeздъ не проходилъ, - Мартынъ наслаждался путешествiемъ, eлъ шоколадъ, курилъ, совалъ окурокъ подъ желeзную крышку пепельницы, полной сигарнаго праха. Къ Берлину онъ подъeзжалъ вечеромъ и, глядя прямо изъ вагона на уже освeщенныя улицы, пережилъ снова давнишнее {154} дeтское впечатлeнiе Берлина, счастливые жители котораго могутъ хоть каждый день смотрeть на поeздъ баснословного слeдованiя, плывущiй по черному мосту надъ ежедневной улицей, и вотъ этимъ отличался Берлинъ отъ Петербурга, гдe желeзнодорожное движенiе скрывалось, какъ нeкое таинство. Но черезъ недeлю, когда онъ къ городу присмотрeлся, Мартынъ былъ уже безсиленъ возстановить тотъ уголъ зрeнiя, при которомъ черты показались знакомы, - какъ при встрeчe съ человeкомъ, годами невидeннымъ, признаешь сперва его обликъ и голосъ, а присмотришься - и тутъ же наглядно продeлывается все то, что незамeтно продeлало время, мeняются черты, разрушается сходство, и сидитъ чужой человeкъ, самодовольный поглотитель небольшого и хрупкаго своего двойника, котораго отнынe уже будетъ трудно вообразить, - если только не поможетъ случай. Когда Мартынъ нарочно посeщалъ тe улицы въ Берлинe, тотъ перекрестокъ, ту площадь, которые онъ видeлъ въ дeтствe, ничто, ничто не волновало душу, но зато, при случайномъ запахe угля или бензиннаго перегара, при особомъ блeдномъ оттeнкe неба сквозь кисею занавeски, при дрожи оконныхъ стеколъ, разбуженныхъ грузовикомъ, онъ мгновенно проникался тeмъ городскимъ, отельнымъ, блeдно-утреннимъ, чeмъ нeкогда пахнулъ на него Берлинъ. Игрушечные магазины на когда-то нарядной улицe порeдeли, осунулись, локомотивы въ нихъ были теперь поменьше, поплоше. Мостовая на этой улицe была разворочена, рабочiе въ жилеткахъ сверлили, дымили, рыли глубокiя ямы, такъ что приходилось пробираться по мосткамъ, а иногда даже по рыхлому песку. Въ пассажномъ {155} паноптикумe потеряли свою страшную прелесть человeкъ въ саванe, энергично выходящiй изъ могилы, и желeзная женщина для чрезвычайной пытки. Когда Мартынъ пошелъ искать на Курфюрстендамe тотъ огромный скэтингъ-ринкъ, отъ котораго остались въ памяти: гремучiй раскатъ колесиковъ, красная форма инструкторовъ, раковина оркестра, соленый тортъ-мокка, подававшiйся въ круговыхъ ложахъ, и па-де-патинеръ, которое онъ танцовалъ подъ всякую музыку, подгибая то правый, то лeвый роликъ, и Богъ ты мой, какъ онъ разъ шлепнулся, - оказалось, что все это исчезло безслeдно. Курфюрстендамъ измeнился тоже, возмужалъ, вытянулся, и гдe-то - не то подъ новымъ домомъ, не то на пустырe, - была могила большого тенниса въ двадцать площадокъ, гдe раза два Мартынъ игралъ съ матерью, которая, подавая снизу мячъ, говорила яснымъ голосомъ "плэй" и, бeгая, шуршала юбкой. Теперь, не выходя изъ города, онъ добирался до Груневальда, гдe жили Зилановы, и отъ Сони узнавалъ, что безсмысленно eздить за покупками къ Вертхайму, и что вовсе не обязательно посeщать Винтергартенъ, - гдe нeкогда высокiй потолокъ былъ, какъ дивное звeздное небо, и въ ложахъ, у освeщенныхъ столиковъ, сидeли прусскiе офицеры, затянутые въ корсеты, а на сценe двeнадцать голоногихъ дeвицъ пeли гортанными голосами и, держась подруки, переливались справа налeво и обратно и вскидывали двeнадцать бeлыхъ ногъ, и маленькiй Мартынъ тихо охнулъ, узнавъ въ нихъ тeхъ миловидныхъ, скромныхъ англичанокъ, которыя, какъ и онъ, бывали по утрамъ на деревянномъ каткe.