Подвиг

Софья Дмитрiевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чeмъ онъ собирается заниматься, считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива, {149} что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мeстную купчиху. Порою она думала о томъ, что Россiя вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и всe вернутся, займутъ прежнiя свои мeста, - и Боже мой, какъ подросли деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля... По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванiя сына въ Кембриджe и, когда теперь приходило, - а приходило оно нечасто, письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертe съ паукообразнымъ почеркомъ и берлинской маркой, она испытывала живeйшую радость, и, схвативъ письмо, спeшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видeлъ въ зеркалe, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видeлъ особое выраженiе на розовомъ, веснущатомъ лицe матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. "Сегодня ничего для тебя нeтъ", - небрежно говорила Софья Дмитрiевна, держа руку за спиной, но сынъ уже протягивалъ нетерпeливые пальцы, и она, просiявъ, прикладывала конвертъ къ груди, и оба смeялись, и затeмъ, не желая мeшать его удовольствiю, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки, и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядeла на горы, на одну далекую, розовато-снeжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ, залпомъ проглотивъ письмо, притворялся {150} значительно болeе довольнымъ, чeмъ на самомъ дeлe, такъ что Софья Дмитрiевна представляла себe эти письма отъ маленькой Зилановой полными нeжности и вeроятно почувствовала бы печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блeдная дeвочка, всегда съ ангиной или послe ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтeвшей отъ iода; она помнила, какъ однажды повела десятилeтняго Мартына къ Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бeломъ платьe съ кружевцами и съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ вовсе, елокъ было много, онe мeшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротникъ его матроски, провeряя, не очень ли онъ потенъ отъ бeготни, а онъ еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукe, но хватка матери была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышекъ, надeвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкe крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, - и вотъ - морозная радуга фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь выраженiе материнскихъ глазъ было то же, - что и теперь она легко трогала его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ тою же нeжностью, какъ нeкогда - выписанное изъ Англiи духовое ружье въ длинной картонной коробкe.