Подсолнухи

В марте Алена как бы просыпалась. Исчезала вялость. Дни, прибавляясь, прибавляли сил, она чувствовала в себе силы эти. Розовели щеки, потухшие глаза обретали осмысленность, менялось выражение глаз, лица, менялась походка. И если зимой спешила Алена с мороза в избу к теплу, к огню, то сейчас старалась быть больше на улице, наблюдая, как все меняется вокруг. Но это не ее еще был месяц, что-то дремало в Алене, не весна еще настоящая, хотя заканчивался март, одна сторона стоявшего за двором стожка прогревалась в полдень, тянуло от стожка запахом сена, дорожка в бане, протоптанная после метелей, была широкой и твердой, прорубь на ночь застывала всего на два пальца, лед легко прорубался совковой лопатой, скот держали уже в летнем загоне, с коров клочьями начинала лезть шерсть, корова вытягивала шею, повернув голову на ветер, с шумом нюхала воздух, улавливала какие-то волнующие ее запахи и начинала протяжно реветь, чесаться боками об углы сарая.

Но однажды проснется Алена, будто кто-то назовет ее имя, задолго до утра апрельской ночью и услышит, как мягко толкается в сосновые стены избы влажный ветер, услышит, как тонко-тонко вызванивает под ветром продольный глазок окна, потому что отвалилась сухая замазка, прижимающая стекло к раме; услышит капель — каплями истекают сосульки, капли капают с крыши, с тесин, пробив в снегу глубокие лунки. Алена подойдет к форточке, встанет на табурет, выглянет на улицу, вдыхая пресноватый запах тающего в ночи, ноздреватого уже снега, почувствует едва ощутимый горьковатый запах оттаявшей уже черемуховой коры; ветки черемухи мокрые, и с них тоже капает. Капает с крыши сарая, сеней, бани. Кап, кап…

Прямо на рубашку надев фуфайку, непокрытая, в тапочках, выйдет она на крыльцо и, запахнувшись, сунув руки в рукава, прислонясь плечом к столбцу, поддерживающему навес, долго, пока не озябнут колени, будет стоять, оглядываясь, вслушиваясь в полную звуков апрельскую ночь, да уже и не ночь, а очень раннее утро. Во-он заалел край неба на восходе.

— Весна наступила, — улыбаясь шепотом говорит себе Алена. — Наконец-то. Теперь ее уже не остановить ничем. Весна-а, скоро птицы прилетят на Шегарку, скоро черемуха расцветет…

Ей хочется выйти на берег, на самую крутизну, и закричать во всю силу голоса, чтоб голос ее далеко был слышен окрест: «Эге-ге-ей, люди-и-и! Что же вы спите-е-е?! Вставайте, весна наступила! Хватит вам спа-а-ать! Весна наступила-а-а! Весна-а-а!»

Но она ничего этого не делает, возвращается в избу, не ложась уже, ходит босая по избе по половичкам, замечая в зыбкой темноте, как с минуты на минуту явственней проступают из темноты окна, начинается утро. Вспомнила вдруг, как приятно ей было талым мартовским деньком надеть вместо надоевших валенок сапоги, такие ловкие, легкие против валенок, без платка и шали в распахнутой фуфаечке радостно пробежаться к баньке с ведром в руке, оставляя на снеговой дорожке четкие отпечатки каблуков.

А птицы уже летели, подлетали к Шегарке. Гуси-лебеди, отдохнув ночь, подкормившись на вытаявших косаринских хлебных полосах, отправлялись далее на север, пролетит мимо и северная утка, а скворцы останутся, останутся и синицы, синие или лазоревые, как называют их по деревням. Возможно, те, что прошлым летом выводили и вывелись здесь, а может быть, и совсем другие, а те улетели в иные места — разве ж угадаешь их.

Выйдешь утром, а скворец — вот он, прилетел. Сидит на скворечне, голос пробует. Весь иссиня-черный, остроносый. Милая птица, знакомая с детства. А по проталине, склонив голову, подрагивая длинным хвостом, выискивая что-то в прошлогодней траве, ходит синица, вся такая аккуратная, опрятная, что хочется взять ее в руки. А ласточек пока нет. Вдруг запуржит «на раннюю птицу», посыплет густо с небес снежная крупа, застонет под окнами ветер, взметая снег выше крыши, заполнит до жути мутью снежной все пространство от земли до неба — ничего не видать, ничего не слыхать. И хотя такое случается почти каждый год, а никак не привыкнешь. Заметет заново снегом проталины, полосы, огороды, озяблые птицы прячутся в затишье, и чем питаются тогда они — никто не знает. Жалко птиц. Но недолго держится выпавший снег, день-два — и опять солнце, капель, ручьи, птичьи голоса…

И каждый час тебе в радость, и каждый день — радость, прилет птиц — счастье, а ледоход — стояла бы на берегу с утра до сумерек, смотрела бы не отрываясь, смотрела, как с шорохом, поворачиваясь течением, сшибаясь и ломаясь, вставая на ребро, исчезая на какое-то мгновение в глубине и снова появляясь, плывут от Юрковки, от начала Шегарки, уплывают льдины. Вода, вода, всюду вода. Течет, кроется рябью, отражая солнце в лужах, в лывах. Сине в глазах — синее небо, синие дали, лужи синие против небес.