Подсолнухи

Хотелось видеть образованными, вот они и стали образованными. А образованные дети разве будут жить рядом, в деревне, что им делать здесь со своим образованием? Ну, Зойка, допустим, могла бы и в районном селе заведовать швейной мастерской, но и до районного села доехать нужно из этих мест. О сыне и говорить нечего — у него служба, дисциплине подчиняется.

Все эти рассуждения Тимофея Гавриловича, как нитка от клубка, отматывались от одного и того же, самого больного для него вопроса: что же такое происходит с деревнями? Люди уезжают, брошенные земли зарастают, исчезают деревни. Кому передать землю, крестьянство, в чьи руки? В руки детей своих лучше всего, надежнее всего. А те передадут своим детям, как это и делалось из века в век. Но детей рядом не было, ни своих, ни чужих. Всегда были, подхватывали за родителями все то, что называлось деревенской жизнью, крестьянством, а теперь вот времена удивительные настали — некому подхватить. А их стариковские руки слабые совсем: больные, изработанные, уже и топор едва-едва держат. Да и сколько можно махать топором тем? Передай его сыну, Гаврилыч. А старуха твоя пусть передаст дочери подойник, ведро для воды, место у печи, баню, огород и ту работу, другую, которую она столько лет выполняла добросовестно, пока были силы. А когда силы иссякли — и работа приостановилась, заглохла. Никто не пришел на помощь, на смену, не подхватил работу молодыми, сильными руками, не повел дальше. Вот ведь как получилось.

Дочь была далеко, она сидела в теплом, светлом кабинете заведующей, за своим рабочим столом с телефоном и бумагами, и руководила мастерской. Зачем, непонятно, вставать ей чуть свет, живя в родной деревне, и — если осень, грязь, дождь, — натянув резиновые сапоги и дождевик или — если зима — валенки с галошами, ватные штаны да кофту, поверх кофты фуфайку, а еще какой-нибудь старый мужнин бушлат, — торопиться на ферму, в коровник, где в два ряда ревущие непоеные коровы, запах мочи и навоза, и сквозняки, и ругань из-за кормов, которых всегда не хватает зимой (а по отчетам осенним было сверх плана), — и так каждый день утро-вечер, каждый месяц, каждый год, до пенсии самой. А еще домашние работы. Она все это видела, дочь Тимофея Гавриловича, все давно поняла — где жить ей, чему учиться, чем заниматься в жизни.

В городе она встает в половине восьмого, позже чуть, делает прическу, надевает, в зависимости от погоды, либо платье, либо костюм, либо блузку с кофтой. Думает, какую надеть обувь. Завтракает. Берет зонт или не берет зонт. Надевает плащ, или пальто, или шубу. Берет перчатки, сумочку. Одетый муж ждет у дверей. В девять начало рабочего дня. Муж подвезет ее к мастерской, сам поедет дальше, к себе. Обедают они дома, он заедет. И после работы заедет на длинной черной машине. Когда занят — городской транспорт, да и ехать не так далеко совсем, всего несколько остановок, можно прогуляться, глядя по погоде. Можно остановить такси.

А кому передашь ты свой топор, уважаемый пенсионер Тимофей Гаврилович Ивняков? Витьке? Но Витька не твой сын, да у него есть топор. И трактор есть. А твой-то сын и в школьные годы не шибко часто брался за топорище, а после… Теперь он носит погоны с тремя большими звездами, курит душистый табак, пуская дым под черные усы, говорит спокойным густым баритоном, у него белые мягкие руки, он умно смотрит на тебя сквозь очки в тонкой золотой оправе, он любит театр, целует руки женщинам, ездит на служебной машине, лениво отдает честь встречным офицерам, он знает французский язык, он начитан, он уже интеллигент…

Зачем ему топор? Разве хотел бы ты, Гаврилыч, видеть сейчас сына своего на месте, скажем, Петра Рябова, стоящего возле стада под кустом, в набухшем от влаги дождевике? Или вместо Витьки на тракторе? Руки у Витьки всегда в порезах, ссадинах, мозолях, с зазубренными черными ногтями, руки, которые он и в банные дни не может отмыть как следует. Или рядом с собой, вот в этом скотном дворе, зимой, при свете керосинового фонаря, сына Дмитрия, выбрасывающего широкой совковой лопатой собранный в кучи коровий навоз. Нет, не хотел бы он видеть своего сына здесь. Если бы сразу, допустим, после школы да изъяви сын сам желание остаться в Жирновке — тогда еще ничего, все нормально. Да если бы — боже упаси от такого! — не развит он был от рождения самого и не способен к учению — другое дело. Но теперь, после того как видел Тимофей Гаврилович родного сына в блестящей форме морского офицера, в чинах, под руку с осанистой женой, с его манерой говорить, держаться, сына, в котором от мужика ничего уже не было, — после всего другой жизни для Дмитрия Тимофей Гаврилович даже и не представлял. Лучше уж он сам будет сразу двумя топорами стучать, за скотом ухаживать, пока руки способны поднимать лопату и вилы, а ноги способны передвигаться по земле.