Подозреваемый

Меня оставили в покое. В камере мне надоели все, кто был в ней. Я глядел в потолок и слышал, как Шамрай разговаривал с Гришей и Васей. Он подмял их. Те боялись его. Снова всколыхнулось все во мне. Заклокотала ненависть. Так пролежал я два часа. Рисовал картину: вот я иду к окну, натыкаюсь на табурет. На нем кружка. Хватаю табурет и что есть силы бью им по черепу Шамрая. Окно осветилось последними закатными лучами. Синие сумерки наполнили камеру. Тяжело вздыхает Гриша. Ворочается на койке Вася. Сеня что-то подсчитывает на бумажке. Посапывает, отвернувшись к стене, Шамрай. Я вижу его огромный затылок. Ничего не стоит подойти и садануть по черепу. И легче сразу станет. Отомстить за себя и за Екатерину Дмитриевну. Почему-то у меня нет сомнений: это он убил Екатерину Дмитриевну. Страшная боль уже прошла. Я попробовал встать и снова кольнуло в боку. Подойти и садануть по башке! Нестерпимо хочется садануть. Это он приезжал к Сургучеву. Его видела Катенька. Брезентовая куртка и большая-пребольшая шапка. Это он. Садануть? Из-за угла? Нечестно? А он влупил честно? Зверь. Я засыпаю. И тут же вскидываюсь. Волосатые руки тянутся к моему горлу. В камере тишина. Рядом с табуреткой маячила огромная голова. Лунный свет проливался в вышине поверх головы. Освещенными оставались лишь табурет да кружка, поблескивающая белыми краями своими.

Сашенька, любовь моя

Костя ждал Петрова, а тот был в командировке. Вскоре Петров возвратился, и Костя подкараулил следователя возле его дома.

Костя рассказал обо мне все, как было.

Петров тут же разыскал меня и добился моего временного освобождения.

— Вы даже не представляете, что вы натворили. Совершили самое тяжкое преступление — подняли руку на блюстителей порядка.

— Я не поднимал.

— На то есть документальные свидетельства. Вас спасает пока что только одно. В протоколе записано, что вы находились в невменяемом состоянии.

— Да не было этого…

— В этом ваше спасение… Не отказывайтесь.

Мне хотелось сказать ему, что, может быть, стоит сразу согласиться и с другими подозрениями. Я убил двух женщин, ограбил, хотел бросить в колодец Лукаса, а потом запил и решил мимоходом уничтожить одного-двух блюстителей порядка. Так, для ровного счета.

Саркастический настрой изнутри разъедал меня, но я сдерживался. Петров был единственным человеком, кроме Кости, который официально пытался доказать мою невиновность. Я знал и то, что это ему нелегко. Солин другого мнения. Любопытная вещь, душа Петрова ориентирована на добро, он исходит из позитива. Но разве можно, думал я, работать в соответствующих органах и исходить из того, что каждый человек (имеющий так или иначе отношение к преступлению) честен по своей природе. Разве можно искать зло и подозревать его в каждом, кто соприкасается с ним. Если это так, то Петров просто играет со мной.

Но откуда столько мягкой сердечности в нем? Даже доброжелательности по отношению ко мне. Конечно, я понимал, у него, должно быть, предостаточно данных и улик, чтобы не считать меня преступником. Он ни о чем мне не говорит. Что он там уже накрутил в своем расследовании, я не знаю. Все идет обычным своим ходом, следователю интересен сам процесс, как мне интересен процесс написания книги. Ему повезло и в том, что я оказался в тюрьме рядом с Шамраем. "Раз в столетие бывает такое!" — заметил Петров, потирая руки. Меня эта реплика покоробила. Он, видите ли, взволнован: раз в столетие! А у меня даже сил нет проклинать те минуты, когда я решился с Костей отправиться на стадион. Я заметил, что мои силы действительно поиссякли. Ожидание смешалось с отчаянием. "Это всерьез и надолго", — сказал мне Петров. И как только были произнесены эти слова, новая волна отчаяния накатила на меня. Я понял, что наступил тот момент, когда сам начинал верить, будто я и впрямь причастен к преступлению. И не потому, что устал отрицать обвинения, а потому, что все нити, связывающие меня с нормальной праведной жизнью, были обрублены. Чужие взгляды, жесты, слова, даже вещи — всё напоминало о том, что отныне я подозреваемый. Так хотелось найти человека, который бы не воспринимал меня как потенциального преступника. Мне казалось, впрочем так оно и было на самом деле, я входил в электричку, и все расступались, а стоило мне сесть — соседи либо вставали и уходили прочь, либо прятали сумки. Нелепо, но я стал видеть в совершенно незнакомых людях обвинителей, свидетелей по моему делу.

Петров понял мое состояние и всячески пытался вселить в меня уверенность в благоприятный исход. Я рассказал ему о Шамрае и о том, что мною получен адрес Щеглова.

— Шамраю нельзя верить ни в чем, но тут он заложил приятеля не случайно, — сказал Петров. — Что ж, проверим.

Щеглов, он же Антонов и Пастернак, действительно временно проживал по адресу, указанному Шамраем. Недавно съехал. Хозяйка приговаривала:

— Такой любезный. Такой милый, такой интеллигентный, научный работник, и вот на тебе.

— Научный работник? — спросил Петров.

— Он так сказал. Статью мне свою показывал. Сейчас журнал принесу: забыла ему возвратить журнальчик-то.