Поднимается ветер…

— Надеюсь на это, но давайте не будем загадывать. Если вас арестуют, ссылайтесь на меня, я оставлю вам письмо. Если на вас нападут, имейте в виду, что вы, Саннио, для меня ценнее этих двоих, так что если ситуация того потребует, бросайте их и езжайте в Убли, в замок Гоэллон, куда угодно — в безопасное место. Поняли меня?

— Да, — глядя в сторону, сказал Саннио. — Я вас понял…

Он точно знал, что не собирается бросать мальчишек и не сделает этого даже по приказу герцога. Или он доставит их в Убли, или пропадет вместе с ними. Но сама мысль о том, что можно их оставить — отдать солдатам, бросить в бою, — казалась неприемлемой, нестерпимой. Да и слова о собственной ценности он пропустил мимо ушей как заведомую лесть. Ничего подобного не было и быть не могло.

— Ничего вы не поняли, Саннио, — вздохнул герцог. — Впрочем, я не удивлен. В ваши годы я был глупцом и романтиком еще почище вас. Теперь послушайте меня, по возможности, разумом, а не сердцем. Мне ничего не грозит, еще не родилась та собака, что осмелится поднять на меня хвост. Вас же, если вы попадетесь с детьми семей Литто и Саура, могут повесить на ближайшем дереве вместе с ними, и я не уверен, что письмо вас защитит. Потом мне скажут, что были уверены в том, что оно подложное. Один живой и два покойника гораздо лучше, чем три трупа на одной ветке. Секретарь промолчал. Слова герцога ни в чем его не убедили. Неприятный разговор прервал стон очень вовремя очнувшегося мальчика. Избитый паренек открыл глаза, оказавшиеся такими же черными, как и волосы, и попытался что-то сказать, но вышло только тихое сипение. Саннио смочил его губы настойкой кадила и поправил волосы, упавшие на глаза. Из них еще предстояло вычесать засохшую кровь и грязь.

— Ну-ка, Литто, постарайтесь вдохнуть поглубже, — наклонился над мальчиком Гоэллон. — Вам больно?

— Неудобно… но не больно… — Литто попытался качнуть головой, но тут же зажмурился и прикусил и без того потрескавшуюся губу.

— Послушайте, юный рыцарь, я не мужество ваше проверяю, а то, насколько сильно вы ранены. Саннио косо взглянул на Гоэллона и встал рядом. Среди многих достоинств герцога умение разговаривать с детьми и подростками явно не числилось.

— Мы хотим тебя побыстрее вылечить, а для этого ты должен честно отвечать на вопросы. Понимаешь меня? Кивать не надо, просто постарайся ответить.

— Слева… колет… и еще голова…

— Тебе не хочется кашлять, когда ты дышишь? — спросил Гоэллон.

— Нет…

— Ну, будем надеяться, обойдется, — сказал Саннио герцог и вновь повернул голову к мальчику. — Сейчас я дам вам питье, оно горькое, но постарайтесь выпить до конца. Потом вы будете спать. Герцог сам накапал в кружку настойку из темно-коричневого флакона, потом тщательно закрыл притертую пробку и отдал флакон Саннио.

— Будете давать ему трижды в день по десять капель. Я оставлю и другие средства, а также записку для лекаря. Уеду я все-таки вечером, тут, кажется, не все так уж и плохо.

— Куда вы поедете?

— В Къелу. Как только я пойму, что там к чему, — пришлю вам письмо. Сейчас я пойду отдыхать, а вы останьтесь тут и разбудите меня, если ему станет хуже. Верите ли, всю ночь не спал из-за этого, — герцог с усмешкой кивнул в сторону соседней комнаты.

Мальчик, без единого возражения проглотивший горькое питье, уже заснул. Лежал он на краю постели, так что Саннио поправил ему подушки так, чтобы тот полусидел, забрался к стене и закрыл глаза. Он не сомневался, что проснется, если мальчик начнет шевелиться или стонать, но тот спал глубоко и неподвижно, и Саннио мирно проспал до первых сумерек. Разбудил его Гоэллон, неслышно вошедший в комнату и дернувший юношу за ногу. Секретарь испуганно открыл глаза, думая о том, где оставил шпагу и как объясняться с солдатами, или кто там пожаловал, но увидел знакомый высокий силуэт и поблескивающие в полутьме глаза.

— Не вставайте, разбудите мальчика, — сказал герцог тихим шепотом. — Я поехал. Письма и все необходимое — на столе. Удачи вам, Саннио! Секретарь мрачно прислушивался к его шагам, к ржанию жеребца под окном и разговорам слуг, потом тихо слез с постели и еще долго стоял у окна, провожая господина взглядом. Дом смотрел на дорогу, и удалявшийся силуэт одинокого всадника был виден, пока его не накрыла ладонями пурпурная предночная тьма.

— Я хочу пить, — тихо, но куда более разборчиво, чем раньше, сказал молодой Литто.