Поднебесный гром

Двойная полупетля — вершина летного мастерства. Кто из молодых пилотажников не мечтал выполнить ее! Но по силам она только самым опытным. Не ищите описания этой фигуры в наставлениях по производству полетов. Она не относится к обязательным. Не каждому истребителю подвластна эта сложнейшая фигура. При ее выполнении незначительный просчет грозит потерей скорости, срывом в штопор.

Волчок задохнулся от восторга:

— Еще! Повторим еще?!

— Повторим! — весело отозвался Аргунов.

Машина опять взвилась в зенит, но тут словно кто-то придержал ручку. Вмешался Волчок?

— Отпусти! — прикрикнул Аргунов.

В ответ — молчание. Ручка не поддавалась усилию. «Да он что, сдурел?»

— Отпусти ручку! — загремел Аргунов.

Теряя скорость, машина продолжала лететь вертикально вверх.

— Ручку, ручку! — кричал взбешенный Аргунов, продолжая изо всех сил тянуть ее на себя. Холодный пот катился по его лицу.

Скорость упала совсем. Все! Теперь малейшее некоординированное движение рулями грозит срывом в штопор. Не допустить скольжения! Шарик в центре! Аргунов впился взглядом в авиагоризонт, стараясь удержать рули нейтрально.

Машина медленно, убийственно медленно ложилась спиной на горизонт, теперь она падала к земле плашмя, почти не имея поступательной скорости. Неожиданно ручка стала податливей. «Кажется, пронесло», — подумал Аргунов, еще не веря себе, и крикнул:

— Не дергайся! Ждать, пока нарастет скорость.

Нос самолета словно бы нехотя опустился ниже горизонта. Теперь вариометр показывал бешеное снижение, и нарастала поступательная скорость, но Андрей приказывал себе: «Ждать!»

Он уже знал, что все страхи позади, от неминуемого, казалось бы, штопора они спасены. Наконец скорость достигла той величины, когда машина стала чувствовать рули. Аргунов вывернул самолет из перевернутого положения и облегченно вздохнул:

— Домой!

Весь обратный путь ему сверлила голову одна неотвязчивая мысль: «Почему Волчок зажал ручку?» Но он не проронил ни слова. И лишь после посадки, тяжело вылезая из тесноватой кабины, Аргунов увидел, что Волчок смущенно рассматривает свой наколенный планшет.. Пружина, которой планшет крепится к ноге, была растянута.

— Что это? — смутно догадываясь о причине происшедшего, спросил Аргунов.

— За тормозной рычаг зацепилась…

У Аргунова отлегло от сердца: по крайней мере все стало ясно.

— Вот из-за таких пустяков и бьются, — сказал он. — Что ж ты молчал? Хоть бы передал что-нибудь.

— Я отцеплять стал — фишку переходника от шлемофона нечаянно отсоединил, — виновато оправдывался Волчок. — Ничего не слышу и передать ничего не могу.

— Беда в одиночку не ходит, — усмехнулся Аргунов и спросил: — Испугался?

— Ага, — простодушно ответил Волчок.

— И я тоже, — сознался Аргунов и неожиданно вскипел: — Выбрось ты, к чертовой матери, эту дурацкую пружину! Замени ее резинкой с парашюта. Видишь, как у меня? И удобно, и безопасно.

— Обязательно заменю, сейчас же. — Волчок по-военному вскинул руку к голове: — Разрешите получить замечания?

— Покатал ты меня славно, ничего не скажешь. Если бы не эта штука… Ну да ладно, понял, надеюсь, что значит подгонка снаряжения? Надо все учесть и взвесить, прежде чем отправляться в полет.

— Поневоле запомнишь, — вздохнул Волчок.

В душное помещение ЛИС входить не хотелось.

— Присядем? — предложил Аргунов. Они сели на скамейку под старой липой. Аргунов оттянул прилипшую к телу шелковую потемневшую от пота рубашку, мечтательно выдохнул: — Эх, плюхнуться бы сейчас в море! Что еще надо для полного счастья?

— Или кружечку холодного пивка пропустить, — подсказал Волчок.

— У тебя, браток, наполеоновские замашки. В такую жарынь пива днем с огнем не сыщешь. В Ташкенте и то жара полегче переносится. А ты откуда?

— Из Чернигова.

— А у вас, случаем, не такое пекло?

— Мать пишет — тоже жарко. Поля выгорели.

— Ох и лето выдалось! Ну и как, хорош твой Чернигов?

— Не знаю. Всяк кулик свое болото хвалит. Я лично его ни на какую столицу не променяю. Там я вырос, там летчиком стал, там и других летать учил.

— Там и на вынужденную садился? — улыбаясь, напомнил Аргунов.

— Там.

— Страшно было?

Волчок поежился:

— Да, не весело!

Аргунов улыбнулся, ему нравилась откровенность молодого испытателя.

— Понимаете, Андрей Николаевич, когда до земли оставалось метров двести, я вдруг о матери подумал. Она не выживет, если я… И тогда я чуть из кабины не сиганул. Может, так и трусами становятся?

— Что-то ты путаешь. То, что ты мать пожалел, это хорошо, но при чем тут трусость?

— Сначала мать пожалеешь, потом себя… А в нашей работе это последнее дело…

— Ну, нагородил! — добродушно рассмеялся Аргунов и, как маленького, потрепал Валерия по ершистой макушке. — Жалость и трусость — разные вещи. И жалеть себя надо. А как же? Кто тебя еще пожалеет? Но в разумных пределах. Нужно выбрать, так сказать, оптимальный вариант.

— Да, выберешь его, когда смерть на носу….

— И когда научишься выбирать, — словно не слыша Волчка, закончил Аргунов, — только тогда и станешь испытателем. — Он с нежностью поглядел на Валерия: — Ну и как же ты сел?