Подмены

Через короткое время мы с женой вышли на пенсию, почти одновременно: подошло время, и мы не стали его искусственно продлевать. Планы мести, которые занимали все наши мысли, были много важней любой уже не обязательной для нас занятости. Жили мы более чем скромно, и того, что имели, вполне хватало, чтобы и дальше продолжать такое же тихое бездетное существование. Если честно, я не знаю, жили ли бы мы вообще, если бы не имели главной цели, – впрочем, я уже неоднократно говорил об этом. Оставалось привести в действие механизм расплаты, а для этого нужно было заиметь оружие. Не стану рассказывать в подробностях, как именно проблему эту мне удалось разрешить. Скажу только, что пришлось лишиться скрипки в обмен на средства, которые с меня потребовали за наган М-1895 с барабаном патронов. Позднее я узнал, что лишаться инструмента было вовсе не обязательно, любое оружие ближнего боя, в неимоверном количестве осевшее после окончания войны в руках у населения, стоило не так и дорого, и, сэкономив на паре обычных пенсий, мы с Двойрой могли бы легко закрыть нашу надобность. Однако и тут нашлись бесчестные люди, без труда сумевшие обмануть нас, объявив непомерную цену за испрашиваемый предмет.

Так или иначе, дело было сделано, мы стали обладателями смертельного предмета, призванного устранить врага из его ничтожной жизни. И это уже была реальность, которая неизменно включает сознание. Да, мы хорошо осознавали, к чему готовы и на что идём.

Но выяснилось и прочее. Мы стояли слишком близко к нему, и это могло воспрепятствовать нашей задумке. Нужно было отойти как можно дальше, быть может, совсем далеко – настолько, чтобы стать в этом городе чужими. Чтобы явиться из ниоткуда и, совершив миссию возмездия, вновь исчезнуть из этих мест. Тем более что жить в городе, отнявшем твоих детей, со временем становилось для нас всё невыносимей. Решение, однако, пришло сразу, в одночасье.

– Нужно сделать обмен, – проснувшись в один из дней, пробормотала вдруг Двойра. И помрачнела лицом. – Давай уедем отсюда насовсем, навсегда. В Москву, где нас не будут знать и ничто не станет напоминать нам о прошлом. Как и о том, что мы сделали с Варшавчиком. – (Уже тогда мы говорили с ней о том, что станет с ним, как о свершившемся факте: иначе и быть не могло, коль скоро в руках наших оружие, а в сердце готовность к акту возмездия.) – Я не могу больше жить здесь, в этом доме, в этой квартире, в этом городе, я постоянно слышу их голоса, они преследуют меня, они не дают мне есть, спать, дышать. Мне порой кажется, земля уходит из-под ног моих, я словно не живу на твёрдой поверхности, я будто плыву, плыву куда-то, проваливаюсь вниз, а сверху темно и беспробудно, и кажется, уже никогда не будет света и я навсегда останусь в этой тьме. Они здесь, Ицхак, ты слышишь? Они рядом, каждый день и каждую ночь, и это невыносимо ощущать; мне кажется, ещё немного, и я начну сходить с ума. Я хочу увидеть их, наших детей, и если для этого надо умереть, то я готова. Мы ничего не знали о жизни, обитая в этом вакууме, во мраке, в этом подлом обмане. И мы ведь так мало знаем о смерти, – так почему мы должны её бояться? То, что в жизни было у нас хорошего, то и останется с нами после неё.

Признаться, меня и самого время от времени посещали подобные мысли, но я не думал, что следует отрываться столь далеко от родных мест. Просто была потребность сменить обстановку, привести в порядок собственный мозг, сбросить непосильный груз тех лет, какие разделяли нас теперь с Нарой, Гиршиком и Эзрой.

– Конечно, дорогая, – ответил я Двойре, – уедем отсюда далеко, и последнюю нашу с тобой симфонию мы сыграем, находясь уже не здесь.

Если честно, нам было всё равно, мы не задумывались о том, что выгадаем или прогадаем в результате того или иного обмена. Просто оба мы знали – после того, как всё закончится, не захотим больше жить. Ни я, ни Двойра ни разу не заводили о том речь. Мы чувствовали, что так будет. Так – видели. Бог, что жил внутри нас, повелел нам так, обоим. Раньше мы с Двойрой думали, что он где-то снаружи, наверху, в стороне, откуда смотрит на нас. Но нет – он всегда был и жил внутри нас, оттуда же и глядя на каждого, из центра нашей общей души. Он будто говорил нам, направлял, подсказывал – то, ради чего мы умрём, стоит нашей смерти. А ещё мы знали с женой, тоже придя к этому независимо друг от друга: умереть – означает перестать умирать.