Подлеморье. Книга 1

Наконец Кешка увидел требовательный взгляд Лобанова и… пришел в себя:

— Ну, кто еще даст свой совет? Говорите, мужики… — крикнул он. Почему-то сразу стало тихо. — От женщин уже было выступление, — усмехнулся Мельников. — Да и от молодежи. Туз… едва дело не испортил… — Кешка вспыхнул и махнул рукой: — Но все равно говорите все…

Архип Стрекаловский — башлык из Максимихи. С непривычки он вспотел, высморкался и, постояв некоторое время, хрипло заговорил:

— Громить-то… паря, Хиония, зачем?.. Оно, паря, тово… Нет, негоже громить. А лучше упросим купца, чтоб из четвертой доли пустил нас рыбачить.

— Правильно! — поддержали пожилые, битые.

Магдауль согласно кивал головой.

— Неча кланяться… — ревели молодые, горячие, не бывавшие в мялках.

В конце концов решили все же просить Лозовского. А коль не даст разрешения промышлять в его водах из четвертой доли, выйти в море, окружить купеческие лодки, сорвать у них рыбалку…

Алганай разнюхал решение собрания. С лисьими ужимками появился у своего талы Тудыпки-приказчика в недозволенно ранний час.

— Тудып-нойон, завтра тебе худо будет.

— Как худо?! Почему?! Что, убивать собираются?! — Тудыпка соскочил с постели и стащил за собой одеяло.

Сбивчиво и долго рассказывал Алганай о собрании.

Тудыпка задумался, закрыл хитрые глаза.

— Ты там был? — тихо спросил он.

— Был. Я говорил им: зачем Лозовского ругаете. О всевышний!.. Чуть не зарезали!.. Спасибо Кешке Мельникову… А то бы и меня, и Цицик мою зарезал бы рыжий каторжан…

Тудыпка содрогнулся.

— Ладно, спасибо, дядя Алганай. Сегодня же пошлю письмо в Баргузин.

Магдауль ушел далеко в верх по Онгоконской речке. Здесь ему хорошо! Поют птицы. Зверь прокричал и затих. Белка зацокала. Вон она сидит рядом со своим тайном, в котором притаились бельчата. Волчонок усмехнулся, сел на толстую колоду.

Закурил… Блаженство! — не слыхать ни ругани, ни скверных слов про мать. Не увидишь здесь и злобных взглядов людских, порой кидаемых рыбаками даже друг на друга… А за что?..

Вдруг перед Магдаулем — старый Воуль. Мягко улыбнулся и беззвучно говорит: «Ругают тебя — молчи. Отбирают промысел — отдай, бьют тебя — стерпи… Так учил всевышний Будда-Амитаба. Прошу тебя, мой Волчонок, супротив зла не иди, а уступай ему дорогу. Пусть идет себе — мир без зла немыслим. Зло можно победить только непротивлением». — Воуль, улыбаясь, исчез в табачном дыму.

Магдауль тяжело вздохнул.

— Ужо попрошу Веру кочевать в Белые Воды, — решил он про себя.

Алганай сегодня весел. Его рыбаки опять с богатым промыслом вернулись с моря. Половину рыбы сдает он Тудыпке-приказчику. Кричит в рыбоделе, чтоб все слышали:

— Можно!.. Можно из половины рыбу добывайт! Все равно заработок!.. Зачем купца ругайт?! Зачем Тудыпку ругайт?! — Низенький, толстопузенький, лоснящимся шариком носится он по рыбоделу.

Ждет Цицик отца, а сама нет-нет да бросит тревожный взгляд на черный барак, где живет та страшная старуха, которая лезла к ней с растопыренными, загнутыми, как когти коршуна, пальцами. А маленькие, глубокопосаженные, медвежеватые глаза ее горели каким-то неестественным огнем и, казалось, о чем-то умоляли Цицик. «Она сумасшедшая, — решила девушка. — Дочкой меня называет!»

По пути от Лохматого Келтыгея, где Алганаева стоянка, отец, смеясь, говорил ей, что вот других в купеческие воды не пускают, а он, отец ее, умеет дела вести. Отвезет сейчас половину улова Тудыпке-приказчику. На глазах у всех рыбу сдаст, будто ходил в море из половины, а сам за нее деньги получит, как за проданную…

— И Тудыпка не в убытке, и я не в обиде! Ха-ха-ха! — громко смеялся отец и гладил ее волосы. — Гонитесь за Алганаем, дураки! Тудыпка-то баит: Где Алганай пройдет, там ему делать нечего.

Смеется Алганай.

Смеется и Цицик.

— Эх, дочка, как родилась ты в моем доме, так и поселилась в нем удача, гнездовье свое свило в нем счастье. И слава всевышним небожителям, не забывают они нас!

Цицик тоже весело — за отцову удачу. Она всегда радуется, когда ему хорошо. Ведь он ей и мать заменяет. Матери-то у Цицик нету.

Сзади, из рыбодела, подошли к ней три женщины и о чем-то оживленно перешептываются. Цицик очнулась от раздумий. Одну из них сразу же узнала — чернявая, средних лет. Это она приводила тогда страшную старуху. А этих двух, толстоносых, с глубокопосаженными медвежьими глазами, неуклюжих девок она видит впервые. «Какие некрасивые», — думает Цицик.

— Вот, девки, это ваша сестрица Ленка, — мотнула головой в сторону нарядной красавицы Вера.

— Ой, какая!.. Будто царевна из сказки! — вырвалось у Луши.

А Параня молчала. Долго молчала. А потом сердито пробормотала:

— Будя врать-то, тетка Вера.

Цицик удивленно смотрит на русских женщин, которые оживленно лопочут про нее, даже сестрой называют. «Какая я им сестрица?! Я родилась на святом острове Ольхоне, а эти где-нибудь на берегу, в сырой землянке, не то прямо в лодке, в море».

Она чужда этим — в залатанных, грязных платьях — босым женщинам.

Вера, приблизившись к Цицик, любуясь ею, сказала:

— Чево пятишься от сестриц-то! Вы же из одной утробы на божий свет появились. Богачка, дык и морду ворочаешь… Эх, ты-ы!