Под звездами

На лавке у порога стояла деревянная бадейка, до краев полная водой, поверхность воды уже успела затянуться тонкими прозрачными льдинками, острыми лучиками разбегающимися во все стороны. Увидев воду, Шпагин только теперь почувствовал острую жажду. Он припал к бадейке и, не отрываясь, стал жадно, большими глотками пить чистую, холодную, изумительно вкусную воду, кусая зубами хрусткие льдинки. Напившись, Шпагин устало опустился на скамейку, снял шапку и ладонью пригладил мокрые, свалявшиеся волосы. Ветер влетал через выбитое окно, шуршал желтыми оборванными газетами, которыми были оклеены стены, заносил в избу легкие, пушистые снежинки, кружил их по полу.

Ивлев снял с печи котенка и осторожно гладил его огрубевшей, красной от мороза рукой; котенок громко мурлыкал, закрыв глаза, терся головою, круто выгибал спину, поднимал хвост торчком.

— Ишь, обрадовался... пострел...

— Понимает — свои пришли...

— Тощий-то какой — ребрышки, как гребенка торчат… На-ка, поешь колбаски солдатской!

Солдаты с волнением ощущали прикосновение теплой мягкой шерсти, слушали еле приметное под рукой биение сердца этого маленького живого комочка и счастливо, совсем по-детски, улыбались.

Ивлев и Гаранин установили аппарат, тут же раздался звонок.

— Комбат... — тихо сказал Ивлев и вопросительно поглядел на Шпагина. Тот нахмурился и неохотно взял трубку.

Получил твое донесение насчет Подовинникова. Очень жаль парня... — начал Арефьев и замолчал. Шпагин тоже молчит, ждет: «И это все?» Он слышит, как в трубке потрескивают разряды, слышит характерное покашливание Арефьева, но упорно молчит.

— ...А я так и не смог переключить на вас артиллеристов — они в это время позиции меняли, — снова слышит Шпагин голос Арефьева.

«Именно потому и погиб Подовинников!»— хочется закричать Шпагину, но он молчит.

Ты слушаешь?

— Внимательно слушаю, товарищ капитан!

— Надо подумать, кого на взвод поставить?

— Я назначил старшего сержанта Ромадина.

А, помню, помню — согласен! Ну ладно —поскорее схемку позиции присылай!..

Шпагин постоял с минуту, глядя в пол, затем надел шапку и на ходу кинул:

— Я пойду но похороны. Будут вызывать — позовите. Да загасите в сенях солому — дымится еще!..

Когда Шпагин подошел к группе солдат на окраине Вязников, солнце уже зашло и только на западе озаряло снизу густым красным светом темно-лиловые облака, причудливо, высокими горами, нагроможденные над дальним лесом.

Было время перехода от дня к сумеркам, когда еще светло, как днем, и так же четко видны на фоне ясного серовато-белесого неба мельчайшие веточки на деревьях, по резкие дневные тени уже исчезли, все краски поблекли, потускнели, стали глуше, и от этого все кажется более мягким, расплывчатым, чем днем, и притихшую землю охватывает умиротворение и покой.

Могилу вырыли на пригорке, с которого ветры сдули весь снег, под большой березой, недалеко от места, где был убит Подовинников. Глубоко промерзшая желтая глина была твердой как камень, рыть пришлось ломами, да и лому она поддавалась с трудом, откалываясь маленькими кусочками.

Шестеро убитых лежали на снегу, на плащ-палатке; мела легкая поземка, снег уже запорошил их одежду. Как переменились лица убитых! Не было знакомых Шпагину людей: доброго, угрюмого, хитрого, ленивого, робкого—у всех было одинаково далекое и отчужденное, недоступное Шпагину выражение.

Подовинников — он лежал крайним — длинноногий, длиннорукий, рядом с солдатами казался еще больше, чем при жизни. Сильные руки с согнутыми черными пальцами вылезали до запястий из рукавов новой защитной телогрейки — казалось, Подовинников грозил кому-то сжатыми кулаками. Лицо, обожженное пламенем взрыва и потемневшее от дыма, было густо усеяно мелкими ранками, бронзовые волосы обгорели и завернулись колечками от огня. Выражение лица было спокойным и твердым, только в уголках раскрытых губ сквозило скорбное выражение горечи и обиды. Человек, которого Шпагин недавно видел с волшебным блеском жизни в глазах, думающим, мечтающим, был мертв.

Сейчас, после гибели, Подовинникова, яснее стало, каким замечательным человеком он был, глубже осозналась его доброта, честность и та особенная нравственная чистота и душевное благородство, которые делали его лицо таким открытым, прямым, красивым. Он ничем не старался выделиться среди других офицеров, был скромен, даже застенчив, не любил говорить о себе. Его готовность всегда выполнить любое задание некоторые принимали за недостаток характера. На самом же деле в этом сказывалось глубокое сознание Подовинниковым своей ответственности за общее дело, нежелание примешивать к нему что-либо личное, мелочное.

Только теперь Шпагин почувствовал, как дорог ему был Подовинников, как он любил его. Но Шпагин никогда не говорил ему об этом. Вот так и расстаешься навсегда с людьми, не успев сказать им того, что надо было сказать.