Под Золотыми воротами

Любим, работая плеткой, расширял круг нападавших, но он тут же сжимался снова. «Если стянут с коня, я погиб. Не оправлюсь уже». На помощь позвать было стыдно, и Любим, сжав челюсти, отбивался и отбивался, резко разворачивая коня туда, где атака уплотнялась, а жадные руки уже рвались к поводу.

— Ополоумели?!! — наконец раздалось за спиной, это к месту потасовки, широко шагая длинными ногами, спешил княжий гридень Лют, — Кто позволил?!! Можно ли на княжьем дворе драку затевать?!!

— Это он меня ударил, и свидетели имеются! — Якун показал борозду от плети Любима. — Совсем сдурел рязанский прихвостень, мы его лишь остановить пытаемся.

«А может и правы Верша с Всеволодом, что врагов под самый корень истреблять надо, чтоб жизнь не отравляли? Послать что ли Щучу с верными людьми, пусть перережет эту свору тайком да по одиночке. Он сможет провернуть все так, что на меня и не подумают. Нет врагов — и голова не болит. Уж больно хлопотно с ними по одному граду ходить».

Наверное, все эти невеселые мысли отразились на его угрюмом лице, потому что Путята, одергивая Якуна за рукав, вдруг выступил вперед и заявил:

— Мы погорячились, прости, Любим Военежич. Запамятовали, что ты не здравый. Так, пошутить хотели.

— Да ты чего? — уставился на него Якун.

— С лучшим воеводой князя в ссоре быть не хочу, — буркнул Путята, отходя.

Вои расступились, и Любим, кивнув в знак прощания Люту, беспрепятственно поехал к воротам.

— А как супружница поживает, не понесла ли? — все же бросил в спину «камень» бывший тесть.

— Понесла, к Троицыну дню родит, — не оглядываясь, соврал Любим. Зачем это сделал, он и сам не знал.

Когда Военежич поравнялся с родимыми воротами, в них как раз въезжал возок Марьи. Жена сначала удивленно привстала, потом в ее глазах отразилась глубокая тревога, а потом… она надменно надула губки и так знакомо фыркнула. И это «фыр» хоть и было мягким, но предвещало «грозу». «Обиделась». А на дворе, подбоченясь, уже стояла матушка, и ее лицо «беглецу» тоже не сулило ничего хорошего.

— А я вот к князю ездил, — как можно небрежнее проронил Любим, — договорился Леонтия в дружину принять. Князь добро дал, — он подмигнул счастливому Верше.

— Ну, чего встали, — крикнула Прасковья Федоровна челяди, — помогите этому дурню с коня слезть.

— Я сам, — гаркнул Любим, молодецки спрыгивая с Ястребка.

— Я те дам «сам», я те так дам, — кинулась на него с кулаками мать, но ударяла легонечко — легонечко, чтобы не дай Бог, не навредить горячо любимому сыночку.

— Так его, так, — поддакнула Марья, согласно кивая.

— Я что в своем доме не хозяин?! — встал в позу Любим. — Что хочу, то и делаю, и бабы мне не указ!

— Гляди ты, с того света вернулся, так с матерью как заговорил, — хмыкнула Прасковья. — Хозяин он! Да хозяин себя бережет, материнскую старость жалея, а не шастает с дыркой в боку людям на потеху!

— Да нет у меня уже дырки. В здравии я.

— И хмельным от него несет, — добавила Марья, принюхиваясь.

— И ты, курица, туда же?! Я как твой отец пред твоей матушкой пред тобой стелиться не буду, так и знай. Жена место должна знать.

Марья, сверкнув глазами, резко развернулась и побежала в дом.

— Опять за старое, — услышал Любим ворчание старика Куна.

— Я только правду ей сказал.

— Ну-ну, хозяин-правдолюб у нас здесь выискался, — окинула сына холодным взглядом Прасковья Федоровна, — мы его с того света достали, чтобы он нам здесь, неразумным, правду выдавал, — и мать тоже заспешила в терем.

— Ох-хо-хо-хо, — протянул Кун, кутаясь в овчинный кожух.

— Да хоть ты, Леонтий, скажи, что я такого сделал? — попытался Любим найти союзника в лице Верши.

— С бабами так и надо, а то на шею сядут, — довольный вниманием, легко согласился мальчишка, и так это смешно выглядело в детских устах, что уже и Любиму стала видна вся комичность произошедшей сцены.

«Ладно, сейчас чуть отойдут, и пойду мириться».

— Про Горяя мне еще не рассказал, — Любим с Вершей тоже медленно двинулись к крыльцу.

— Да и сказывать особо нечего, — отрок шмыгнул носом, — я знал, что у них логово в Липице, все следы туда вели, ну и решил, — Верша запнулся, — решил заставу эту ночью спалить.

— И? — напрягся Любим.

— Опоздал я. Взял у деда лошадь, прискакал, а уж все пылает, и люди какие-то в броне вокруг ходят, а поодаль на осине Горяй мертвым висит. Я на него в темноте наткнулся, струхнул, если честно, уж больно страшно.

— А какие люди?

— Я сначала хотел назад поворотить, а потом все же к ним вышел.

— Леоша, да разве так можно! — Любим сокрушенно покачал головой. — Мертвяка испугался, а к живым неизвестным воям вышел! А если бы они тебе вред створили?

— Не створили, я сказал, что кровник Горяя, и шел ему мстить, они смеялись. А я им деда своего назвал и отца, ну и тебя как зятя. Они об тебе ведают. Покормили меня, ну и сказались, что ростовцы.

— Ростовцы? — Любим задумчиво погладил бороду.