Под Золотыми воротами

— Не по-христиански это, нельзя убивать! — выкрикивает чуть резче Всеволод.

— Слепить их, слепить!!! — снова кричит Якун.

«Ах, ты ж, сука!» — Любим рванул было к Якушке, и тут взгляд наталкивается на Проняя, княжьего детского. Он стоит в толпе промеж ремесленного люда, вторя сотнику, а чуть поодаль размахивает руками гридень Лют. Столкнувшись с Любимом глазами, он тут же отворачивается. Так вот где она, княжья дружина! Страшная догадка сбивает дыхание. Вот зачем князь в Рязанскую землю в придачу к отряду Любима снарядил Якуна: сотник должен был сделать то, на что никогда бы не пошел упрямый Любим, плененный Ярополк не должен был доехать до Владимира! Не должен, но доехал, и теперь…

Да нет, быть этого не может!!! Вот же он, князь, один на один с разбушевавшейся толпой, увещевает, упрашивает. И голос смиренный, умоляющий. А этим просто глаза ненависть застила, и они супротив князя пошли. Все так. У Люта ведь тоже двор разграбили, и стрыя[74] убили. А Якун сам по себе гниль. Всеволод здесь ни при чем.

Любим, наконец, пробился к ограждению, признавшие его воины Всеволода расступились.

— Любимка, ты чего здесь? — растерянно бросил князь. — У тебя ж пир свадебный?

— Подождет пир, княже, — торопливо поклонился воевода. — Владимирцы, чего шумим?! — с видимой непринужденностью крикнул Любим толпе.

— Ворогов пусть наших выдадут! — заорал дюжий детина, в котором Любим признал кузнеца из Ветшаного конца.

— Так уж наказаны, заживо гниют. Расходитесь, сам князь вас смиренно просит, нешто вам мало?

Любим старался не смотреть на Всеволода, он боялся заметить то, чего не хотелось, во что не верилось. Надежда, всегда должна оставаться надежда.

— Христиане, расходитесь, мы ж не поганые какие! Нельзя того творить!

— Да он рязанцам продался, — заорал Якун, — у него баба рязанка! Бей его!

— Э-э-эй! — окрикнул Всеволод. — Воеводу моего не троньте!

— Слепить их, слепить!!! — сменил крик Якун, и толпа лавиной двинула вперед, сметая заграждение, оттесняя самого Всеволода.

— Расходитесь, Христом Богом прошу! — Военежич попытался выхватить меч, но что-то тяжелое ударило его по голове, а бок пронзил сначала лед, а потом обжигающий пламень. Падая, Любим успел заметить ухмыляющееся лицо Путяты, а затем все затянула чернота, звуки и ощущения пропали. «Неужто все! Марьяша…» — пронеслась последняя осознанная мысль. Пустота.

2

Белокурый воин медленно спускается по крутым небесным ступеням, в начищенном до блеска нагруднике и наручах брони играют солнечные блики, позади развивается алый корзень. Невозмутимый взгляд пронзительно-синих очей пробирает насквозь. Черты лица правильные до идеальности, о таких говорят «что писанный». Любим пытается подняться, чтобы лучше рассмотреть незнакомца, но у него ничего не получается, словно на грудь навалена груда камней.

— Эй, — слабо шевелит он губами.

Незнакомец небрежно откидывает белесые кудри, легкая улыбка озаряет умиротворенное лице.

— Ярополк, и ты здесь? — собрав силы, окликает его Любим и сам не узнает свой слабый голос.

— Какой я тебе Ярополк? — усмехается воин. — Не признал?

Любим силится собрать воспоминания, мимо проплывают образы: дружинников, князей, ополченцев, владимирцев, ростовцев, рязанцев, черниговцев… Все не то.

Воин подходит ближе.

— Не узнаешь? — повторяет он.

— Нет.

— Я Федор Стратилат, — наклоняется к Любиму незнакомец, — помнишь, меня язычники ослепили, а Бог исцелил?

«Федор Стратилат… как на иконе Федора Стратилата… где-то недавно слышал», — мысли путаются.

— Я что же, умер? — спросил и замер в ожидании ответа.

— С чего бы это? — воин садится прямо на травяной ковер подле Любима, отстегивает фибулу тяжелого корзеня. Алая ткань плаща соскальзывает с плеч на землю.

Любим начинает чувствовать пальцами влажные листочки. «Какая мягкая трава, как на моем дворе. Может я дома? Вот же она под пальцами гнется и щекочет», — Любим улыбается.

— Так я не умер?

— Нет.

— Ну так… святого… в-вижу, значит… — слова как и мысли сложно собираются в кучу.

— Да мало ли кто кого в беспамятстве видит, — еще ближе наклоняется небесный воин к Любиму, — ты вот, тезка, меня. Имя свое во Христе хотя бы помнишь? Венчался ведь недавно, как тебя в церкви прозывали?

— Федором. Федор я.

— Устал, Федор?

— Я умру?

— Конечно. Все умирают, — воин срывает травинку, — а ты с мечом в руках умрешь, в бою… восемьдесят седьмое лето встретишь и преставишься.

Любим хохочет и чувствует резкую боль в подреберье: «Да нет, пока живой».

— Не веришь? — иронично поднимает бровь другой Федор.

— Не многовато ли? Столько не живут.

— В самый раз.

— С мечом? Нешто старцы в сечу ходить станут, а молодые на что?

— А молодые все полягут, град защищая, а ты невестку и правнука заслонишь, когда уж некому станет.

— От кого?

— От ворогов, мало ли ворогов у Руси.

— Это да, — вздыхает Любим и опять чувствует боль, — и сами мы себе вороги.

— Ну, бывай, Федор, — небесный воин поднимается, встряхивает корзень и накрывает им Любима.

— Погоди, а меня за Сиротку простят? — волнуется Любим.

— А ты каешься?

— Не знаю.