Под Золотыми воротами

Сам он поспешно перетащил попону и одеяло в шатер. Все это время воевода упорно на показ спал под открытым небом, давая понять любопытствующим, что до этого освобождал шатер не для посадниковой дщери, а так, потому что на воздухе оно свежей спится. Теперь был повод все же перебраться на удобную лежанку. За пологом его встретила унылая пустота, только брошенные хозяйкой лапотки с укором взирали из дальнего угла. «Ничего, изорвет свои тонкие сапожки, так еще вспомнит добрым словом мои лапти, а я вот возьму, да больше и не дам. Будет знать, как подарками разбрасываться!» Себе он тоже отчего-то казался брошенным лаптем, хотя сам ведь прогнал беспокойную «гостью». Но поскучать в одиночестве ему не пришлось.

— Заносите сюда, — услышал Любим хрипловатый бас Якуна.

«Соколики» сотника втащили в шатер огромную лавку и тяжелое медвежье одеяло. Любим, недовольно сдвинув брови, вопросительно уставился на бесцеремонно вломившегося Якушку.

— У меня полог дырявый, и шатер дурачье мое в низине поставило, вся вода там будет, — по-хозяйски рассевшись на своей лавке, принялся стягивать свитку нежданный гость. Якушкин холоп кинулся помогать стаскивать с грузных ног сапоги.

— Храпишь ты больно громко, — проворчал Любим.

— Сам-то как иерихонская труба, — отмахнулся Якун, — недаром тебя посадникова прочь погнала.

Любим благоразумно смолчал, уже зная, что стоит ответить на одну шутку, и их поток обрушится на голову не хуже надвигающегося дождя. Злой внутренний голос шептал: «Отправил за тын Марью, теперь с Якушкой майся. Так тебе и надо!»

— Отрадку к себе зачем водишь, воев ко греху подбиваешь? — упрекнул воевода сотника, как-то забывая о своих недавних поползновениях на Марьяшу.

— Ну не все ж постники как ты, кому-то и бабу пощупать охота, — потянулся Якун, заваливаясь на лавку.

— У нас девки невинные в полоне сидят, я за них отвечаю, а ты мужей распаляешь, не добро это, — расслабленная небрежность среди людей Якуна, с постоянными попойками и бабами из вервей, дурно влияла на привычных в походе к строгости ратных Военежича. Ему стоило немалых усилий держать дисциплину в своей части стана.

— А и дал бы потешиться молодцам с боярыньками, чай, с них бы не убавилось. Может тогда бы их отцы быстрее Ярополка выдали…

— Не бывать этому! — взревел Любим. — Я те не поганый! И будешь моих людей на дурное подбивать, не поздоровится. Понял?! — он угрожающе склонился над не успевшим подняться Якуном.

— А что сделаешь-то? — старался не показывать виду, что струхнул, сотник. — Голыми руками шею свернешь, как Давыдке?

— А хоть бы и так, — с ледяным спокойствием произнес Любим. — Я здесь воевода, и все будет, как я велю, и втолковывать тебе это в сотый раз не собираюсь.

— Не много ли на себя берешь, воевода? Я ведь во Владимире и нажаловаться могу.

— До Владимира еще доехать нужно, — Любим нежно погладил рукоять меча, с насмешкой глядя на сотника, и такое недоброе послышалось в его голосе, что Якун невольно вздрогнул. Границ дозволенного для Любима он явно не ведал.

— Ладно, уж и пошутить нельзя, — проворчал, сдаваясь, Якун и обиженно перевернулся на другой бок.

Воевода давно хотел поставить зарвавшегося сотника на место, но все не решался, все ж боярин, правая рука в походе. И Любим терпел. Но упоминание о Давыде развязало Военежичу руки: ударить побольней хотел, так получи в ответ.

Якун долго недовольно ворочался, а потом захрапел, перекрывая раскаты грома. Любиму не спалось. Он встал, отдернул полог, проверяя идет ли дождь, на руку упало несколько тяжелых капель. Сейчас вольет.

— Любим Военежич, — услышал он откуда-то сбоку голос Щучи.

— Чего тебе?

— Послание из Онузы прислали, — довольное лицо десятника выплыло из вечернего мрака, — посадник тебя за весточку о сыне благодарит.

— Больно мне нужна его благодарность, — разочарованно отмахнулся Любим.

— Человечек нашелся, что пособить нам может, — просиял десятник, — вой Горяев. Обещал за серебро разведать все.

— А ежели ловушка, — оживился Любим, — да сдался тебе по наущению Горяя?

— Нешто я об том подумать не мог? — обиженно поджал губы Щуча. — Посадник мне на него указал, мол, знает, что воя этого Горяй обидел. Посаднику зачем нам врать, дочь-то у нас? Я уж и переговорил с обиженным: что да как. Отрадку эту, — Щуча указал на тын, — не поделили. Сам он не ведает, где Ярополка прячут, но может указать, где охотничьи избы по лесу и где именья дружков Горяевых, а там уж облазить все — лишь время нужно. Даст Бог, выловим.

— Иди отдыхай, завтра обдумаем… А, погоди, — Любим запнулся. — Скажи, я храплю?

— Ну, если только самую малость, не замечал. А что?

— Да так. Ладно, ступай.