Под стягом победным

To-day was Wednesday.	Сегодня среда.
Only sixteen days ago and Hornblower had been captain of a seventy-four, and absolute master of the happiness of five hundred seamen.	Шестнадцать дней назад Хорнблауэр командовал семидесятичетырехпушечным кораблем и неограниченно распоряжался судьбами пяти сотен моряков.
His least word directed the operations of a gigantic engine of war; the blows it had dealt had caused an imperial throne to totter.	Малейшее его слово приводило в движение исполинскую боевую машину, от ударов, которые он наносил, содрогались троны.
He thought regretfully of night-time aboard his ship, the creaking of the timbers and the singing of the rigging, the impassive quartermaster at the wheel in the faint light of the binnacle and the officer of the watch pacing the quarterdeck.	Он с тоской вспоминал ночь на корабле, скрип древесины и пение такелажа, бесстрастного рулевого в свете нактоуза, мерную походку вахтенного офицера на шканцах...
Now he was a nobody; where once he had minutely regulated five hundred men's lives he was reduced to chaffering for a single mattress for the only seaman left to him; police sergeants could insult him with impunity; he had to come and to go at the bidding of someone he despised.	Теперь он никто. Человек, которые расписывал по минутам жизнь пяти сотен подчиненных, выпрашивает один-единственный матрац для единственного своего старшины. Жандармский сержант безнаказанно его оскорбляет, он должен покоряться презренному временщику.
Worse than that - Hornblower felt the hot blood running under his skin as the full realization broke upon him again - he was being taken to Paris as a criminal.	Хуже того - при одном воспоминании к щекам прихлынула горячая кровь - его везут в Париж как преступника.
Very soon indeed, in some cold dawn, he would be led out into the ditch at Vincennes to face a firing party.	Очень скоро холодным утром его выведут в ров Венсенского замка, чтобы поставить к стенке.
Then he would be dead.	А потом смерть.
Hornblower's vivid imagination pictured the impact of the musket bullets upon his breast, and he wondered how long the pain would last before oblivion came upon him.	Живое воображение явно рисовало касание пули. Интересно, долго ли длится боль до того, как наступает забытье?
It was not the oblivion that he feared, he told himself - indeed in his present misery he almost looked forward to it. Perhaps it was the finality of death, the irrevocableness of it.	Он убеждал себя, что страшится не забытья - оно будет избавлением от тоски, почти желанным - но окончательности, необратимости смерти.
No, that was only a minor factor.	Нет, даже не это.
Mostly it was instinctive fear of a sudden and drastic change to something completely unknown.	Скорее он инстинктивно боялся перемены, переходу к чему-то совершенно неведомому.
He remembered the night he had spent as a child in the inn at Andover, when he was going to join his ship next day and enter upon the unknown life of the Navy.	Он вспомнил, как мальчиком ночевал в Андовере - на следующий день ему предстояло взойти на корабль и окунуться в совершенно незнакомую флотскую жизнь.