Под стеклянным колпаком

Спокойно, как взломщик «на деле», я подошла к самому парапету в своем цветастом халате. Парапет доходил мне почти до плеча, поэтому я придвинула шезлонг, стоявший в ряду подобных у стен, расставила его и вскарабкалась на зыбкое сиденье.

Довольно сильный ветер поднял дыбом мои волосы. У ног спал гигантский город, его здания были черны, как плакальщицы на похоронах.

Это была моя последняя ночь.

Я схватила охапку платьев, которую притащила сюда, и потянула из нее первое попавшееся. В руках у меня оказались безразмерные трусики, за время носки уже порядочно растянувшиеся. Я помахала ими, как флагом, возвещающим о капитуляции, — раз, другой, третий. Ветер занялся ими, и я отпустила.

Как белый снежок, взметнулись они в ночи и начали медленно опускаться. Я подумала о том, на какую крышу или на какую улицу они в конце концов упадут.

Я еще раз потянула что-то из своей охапки.

Порыв ветра иссяк, и тень, подобная летучей мыши, опустилась на крышу соседнего здания.

Один предмет за другим, я скормила весь свой гардероб ночному ветру, и, трепеща, как прах возлюбленного, серые лоскуты и тряпицы унеслись от меня, чтобы опуститься то там, то тут — а где именно, я никогда не узнаю, — в глубину темного сердца Нью-Йорка.

10

Лицо в зеркальце могло принадлежать и больному индейцу.

Я спрятала косметичку в сумку и посмотрела в окно. Мимо, как одна гигантская свалка, проносились болота и задворки Коннектикута, каждая руина в кричащем противоречии с любой другой.

Как по-идиотски устроен мир!

Я оглядела свой непривычный еще наряд.

Зеленая юбка колоколом с черными, белыми и цвета электрик разводами выглядела абажуром. На белой в сеточку блузке вместо рукавов были какие-то оборочки, напоминающие крылья новорожденного ангела.

Скормив свои туалеты ночному ветру, я не позаботилась о том, чтобы оставить себе что-то на обратную дорогу, поэтому выменяла эту юбку и блузку у Бетси, отдав ей цветастый халат.

Мое призрачное отражение в окне, белые крылышки, пегий «конский хвост» и все прочее плыло над коннектикутским пейзажем.

— Поллианна-Телятница, — обозвала я самое себя, причем вслух. Женщина, сидевшая напротив меня, оторвала взгляд от журнала.

В последний момент я решила не смывать две косые полосы засохшей крови у себя со щек. В них было что-то трогательное и, пожалуй, символическое, и я решила, что сохраню их, как сохранила бы память об умершем возлюбленном, до тех пор пока они не сойдут сами.

Разумеется, если бы я улыбалась или слишком оживленно разговаривала, они стерлись бы сразу, поэтому я старалась оставлять лицо в неподвижности, а если мне приходилось вступать в беседу, то говорила сквозь зубы, не шевеля губами.

И я не могла понять, почему люди так на меня таращатся.

Великое множество народу выглядит куда нелепей, чем я.

Мой серый чемодан подпрыгивал на багажной полке у меня над головой. Он был пуст, если не считать «Тридцати лучших рассказов года», белого пластикового футляра с солнечными очками и двух дюжин авокадо — прощального подарка Дорин.

Плоды были еще незрелые, так что они не должны были испортиться в дороге. Каждый раз, когда я бралась за чемодан, или ставила его наземь, или просто несла его, из чемодана доносилась изрядная канонада — это с грохотом перекатывались мои авокадо.

— Двадцать восьмая миля, — прорычал проводник.

Знакомое запустение, расцвеченное лишь елями, вязами и дубами, замедлило свой бег и застыло в вагонном окошке, как дурно написанный пейзаж. Когда я спускалась на низкую платформу, мой чемодан недовольно загромыхал.

В вагоне воздух был кондиционированным, а здесь меня сразу же охватили знакомые запахи — материнское дыхание сенокосилок, запасных составов на путях, теннисных ракеток, собак и младенцев.

Летний покой опустил на все свою утешительную, как смерть, руку.

Мать ждала меня возле серого, как перчатка, «шевроле».

— О Господи, что это у тебя с лицом?

— Порезалась, — отрывисто бросила я и забралась на заднее сиденье, предварительно водрузив туда же чемодан. Мне не хотелось, чтобы всю дорогу домой она на меня таращилась.

Обивка сидений была чистой и приятной на ощупь.

Мать уселась за руль, перекинула мне на заднее сиденье несколько писем и сразу же сосредоточилась на машине.

Мы тронулись с места.

— Полагаю, я должна сообщить тебе это прямо сейчас, — начала мать, и я буквально почувствовала, как она переполнена какой-то дурной новостью. — Тебя не взяли в летнюю школу.

У меня перехватило дыхание.

Весь июнь пребывание в летней школе мысленно маячило передо мной как надежный и ослепительно яркий мост, перекинутый над унылым потоком лета. А сейчас этот мост задрожал и рассыпался, и тело в белой блузке и в зеленой юбке колоколом рухнуло в бездну вод.

И тут на губах у меня появилась кривая усмешка.

Я ведь этого и ждала.

Я сползла по сиденью; мой нос оказался на уровне автомобильного окошка, мимо меня проносились бостонские дома. И чем знакомее становились их очертания, тем ниже сползала я сама.

Мне казалось чрезвычайно важным, чтобы меня никто не узнал.