Под стеклянным колпаком

И, наседая на него, я подумала: нельзя баловать больных, они этого не выдерживают, это губит их окончательно.

— Ничего, — еле выдавил из себя Бадди.

— Неврастеничка, — презрительно расхохоталась я. — Если желать одновременно двух взаимоисключающих вещей означает неврастению, что ж, ладно, тогда у меня неврастения. Потому что до конца своих дней я намерена метаться от одной такой вещи к другой.

Бадди накрыл мою руку своей.

— Давай метаться вдвоем.

* * *

Я смотрела вниз, на лыжный спуск. Я стояла на вершине горы. Делать мне было совершенно нечего. Я никогда в жизни не ходила на лыжах. Но почему бы не полюбоваться пейзажем, раз уж такая возможность представилась.

Слева от меня один за другим, обхватив веревочную петлю рукой, поднимались лыжники. Накатанная ими и чуть подтаявшая на полуденном солнце лыжня превратилась в лед. И блестела она, как стекло. Холодный воздух пронизывал мои легкие, но придавал чрезвычайную дальнозоркость.

Справа и слева от меня вниз по склону неслись лыжники, кажущиеся в своих красных, синих и белых куртках клочьями американского флага. Из деревянной будки, сколоченной в самом низу, доносились, перекрывая здешнее безмолвие, популярные мелодии:

В нашем домике вдвоем
Мы премиленько живем…

Следы моих лыжных палок казались невидимым ручейком в снежной пустыне. Одно неверное или чересчур беспечное движение — и я сорвусь и полечу вниз по склону навстречу тому пятнышку цвета хаки, видневшемуся в шеренге зрителей, которое было Бадди Уиллардом.

Все утро Бадди Уиллард учил меня кататься на лыжах.

Для начала он одолжил для меня лыжи и палки у одного своего приятеля, а лыжные ботинки — у жены своего лечащего врача, нога у которой была всего лишь на один размер больше моей, а красную лыжную куртку — у какой-то студентки. Его настойчивость в ответ на мое угрюмое, хотя и безмолвное, сопротивление была просто поразительна.

И тут я вспомнила, что в своей Высшей медицинской школе Бадди был удостоен награды за ту настойчивость, с которой он уговаривал родственников умерших согласиться на вскрытие независимо от того, были к этому объективные показания или нет, — исключительно в интересах науки. Я забыла, в чем именно заключалась эта награда, но так и вижу Бадди в его белом халате, со стетоскопом, торчащим из бокового кармана и кажущимся частью его тела, так и вижу, как он улыбается, и кланяется, и убеждает убитых горем людей подписать соответствующие бумаги.

Затем Бадди одолжил машину все у того же доктора, который когда-то сам переболел туберкулезом и был поэтому весьма чуток, и мы отъехали, как только зазвенел, возвещая о начале часа прогулок, санаторский звонок.

Бадди и сам никогда не ходил на лыжах, но сказал мне, что дело это в принципе крайне простое, а поскольку ему не раз доводилось наблюдать за тем, как лыжные инструкторы обучают новичков, он и сам сумеет показать мне все, что требуется.

Первые полчаса я добросовестно взбиралась по миниатюрному склону изо всех сил отталкиваясь палками, а затем честно съезжала вниз. Бадди, казалось, чрезвычайно радовали мои успехи.

— Чудесно, Эстер, — объявил он после моего двадцатого спуска. — А теперь попробуем вон с той горы.

Я сбилась с шага, покраснела и чуть не рухнула наземь.

— Но, Бадди, я ведь еще не умею ходить на лыжах зигзагом. Все, кто спускается с этой вершины, умеют ходить зигзагом!

— Да тебе и съезжать-то придется только до половины дистанции. А дальше лыжи сами понесут тебя.

И Бадди препроводил меня к подъему, показал, как вдеть руку в веревочную петлю, велел обхватить ее пальцами и начать подъем.

Мне почему-то не пришло в голову отказаться.

Я обхватила пальцами грубую, резко саднящую на ощупь веревку, так и норовящую из них вырваться, и решила начать подъем.

Но веревка поволокла меня, качая из стороны в сторону с такой быстротой, что я и думать не посмела о том, чтобы отпустить ее на середине дистанции. Передо мной шел лыжник, и следом за мной шел лыжник, и в ту же минуту, как я отпущу веревку, меня опрокинут и забьют лыжами и палками, а затевать такой кавардак мне совсем не хотелось, поэтому я поднялась до самого верха.

И только там, наверху, хорошенько призадумалась.

Бадди снизу вычислил меня по красной куртке и понял, что я колеблюсь. Его руки метались в воздухе, как мельничные ветряки цвета хаки. И тут я осознала, что он призывает меня воспользоваться освободившейся лыжней. Но пока я, с пересохшим горлом и в полном смятении, не знала, с чего начать, белая тропа, ведущая к нему, расплылась у меня перед глазами.

Лыжник заступил на нее слева, другой лыжник заступил на нее справа, и руки Бадди лихорадочно трепетали в отдалении, как антенны, облепленные какими-то крупными насекомыми, вроде стрекоз, или как два разволновавшихся от собственных призывов восклицательных знака.

Спуск передо мной образовывал некое подобие амфитеатра. И я поверх него посмотрела вдаль.