Под стеклянным колпаком

Во время одного из моих визитов к ним в дом я увидела, что миссис Уиллард ткет коврик, распустив для этого несколько старых костюмов мистера Уилларда. Она потратила на это несколько недель, и я от всей души восхищалась твидовым узором из коричневых, зеленых и синих нитей, но, закончив работу, миссис Уиллард, вместо того чтобы повесить коврик на стену, как поступила бы на ее месте я, положила его на кухонный пол в качестве подстилки под ноги, и уже через пару дней он стал таким же грязным, неприятным и безликим, как любая дешевка, какую можно приобрести на доллар, причем пяток таких, а то и десяток.

И я понимала, что, несмотря на все эти розы, и поцелуи, и ресторанные угощения, и прочие знаки внимания, которые мужчина выказывает своей избраннице до женитьбы, в глубине души он хочет только того, чтобы все это осталось позади, а его благоверная начала стелиться ему под ноги, как кухонный коврик миссис Уиллард.

Ведь сама же мать рассказала мне, что как только они с отцом в свой медовый месяц уехали из Рено (отец уже был женат, поэтому ему понадобился развод), отец сказал ей: «О Господи, какая радость, что мы можем наконец прекратить что-то из себя строить и станем самими собой». И начиная с этого дня у моей матери не было ни минуты покоя.

И я прекрасно помню, как Бадди Уиллард с циничным видом знатока объявил мне, что, став матерью, я сильно переменюсь и перестану писать стихи. Поэтому мне порой казалось, что выйти замуж и обзавестись детьми — это все равно что подвергнуться промыванию мозгов, и твоя участь будет похожа на судьбу немого раба в некоем приватном, но тем не менее тоталитарном царстве.

Пока я глядела на Константина — а разглядывала я его так, как разглядываешь яркий, но недоступный тебе камешек, лежащий на дне пруда, — его веки приоткрылись, он посмотрел куда-то вдаль, мимо меня, и в глазах его была любовь. Мне пришлось стать свидетельницей того, как по мере узнавания нежность уходила из его взора и широкие зрачки становились стеклянными и плоскими, как дубленая кожа.

Константин сел, зевнул:

— Который час?

— Три, — ответила я плоским голосом. — Поеду-ка я лучше домой. Мне надо быть на работе с утра пораньше.

— Я отвезу вас.

И пока мы сидели спиной друг к другу на двух разных краях кровати, надевая туфли, в чудовищно белом свете его ночной лампы, я почувствовала, что Константин внезапно повернулся ко мне.

— А ваши волосы всегда такие?

— Какие «такие»?

Вместо ответа он коснулся рукою моих волос и медленно провел по ним пальцами, как гребешком. Легкий электрошок прошел у меня по темени, и я затихла. С самого раннего детства я обожаю, чтобы меня причесывали. Это навевает на меня покой и дремоту.

— Ах, вот оно что, — сказал Константин. — Вы их недавно мыли.

И наклонился зашнуровать теннисные туфли. Через час я лежала в гостиничной постели и вслушивалась в шум дождя. Он не походил на шум дождя: казалось, кто-то барабанит пальцами по крыше. Боль в моем левом виске очнулась, и я оставила всякую надежду на то, чтобы заснуть до семи, когда часы с радиосигналом поднимут меня своим радостным ревом.

Каждый раз, когда шел дождь, мой старый перелом отзывался тупой болью в ноге, не давая забыть о себе.

И я подумала: ногу я сломала из-за Бадди Уилларда.

А потом передумала: нет, я сама ее сломала. Я сломала ее в наказание самой себе, за то, что я такая дрянь.

8

Мистер Уиллард вез меня на своей машине в Адирондак.

Был сочельник, и серое небо плевалось в нас густыми хлопьями снега. Я чувствовала себя переевшей, мрачной и разочарованной, как и каждый сочельник, как будто елка, перевязанные серебряной или золотой ленточкой свечи, подарки, березовые дрова в печи, рождественская индюшка, песенки и игра на фортепиано дали мне обещание никогда не кончаться — и не сдержали его.

На Рождество я всегда жалею о том, что я не католичка.

Сперва за рулем сидел мистер Уиллард, а потом повела машину я. Не помню, о чем мы беседовали, но, по мере того как пейзаж за окном, уже глубоко утонувший в снегу, все сильнее и сильнее подставлял нам черное плечо горного склона, а ели, с двух сторон обступавшие идущую вверх дорогу, становились столь темно-зелеными, что казались черными, я чувствовала себя все мрачнее и мрачнее.

У меня возникло искушение объявить мистеру Уилларду о том, чтобы дальше он ехал один, а я, мол, доберусь назад на попутке.

Но стоило бросить взгляд на мистера Уилларда — на его серебряные волосы, по-мальчишески расчесанные на пробор, на ясные синие глаза, на румяные щеки — поверх всего этого, как глазурь на пироге, светилось эдакое радостное, невинное и доверчивое выражение, — стоило, повторяю, бросить взор на него — и я понимала, что не смогу обойтись с ним таким образом. Этот визит мне предстояло претерпеть до самого конца.

К полудню несколько распогодилось, и мы устроили привал на обледеневшей обочине. Мистер Уиллард припас на ленч сандвичи с тунцом, пироги, яблоки и термос с черным кофе. Разумеется, все это приготовила миссис Уиллард.