Под созвездием Ориона

Не желая посвящать в свои планы Володьку и девчонок, я решил привлечь к добыче краски приятелей с улицы Герцена. Этот народ не воспринял бы поэзию Лукоморья, но склонен был ко всяким авантюрам, связанным с игрой в партизан и мушкетеров. Я расписал Вовке Покрасову, Амиру Рашидову и Семке Левитину, как будет здорово, когда мы покроем бронзой наши фанерные щиты. Идея нашла отклик. Оставалось ждать, когда Владимира Ильича из белого сделают золотистым.

С улицы Герцена памятник не был виден. Приходилось бегать на Первомайскую, чтобы разглядеть его над изгородью и кустами. Не красили! Фигура вождя первозданно белела в синеве июльского неба.

Но однажды дядя Боря, вернувшись с рынка, заметил мимоходом, что «Владимир Ильич блестит как новенький». Мы рванулись в сад, с ходу преодолели новую решетку и остановились только перед самым памятником…

И рухнула моя надежда!

Ленин был того же алюминиевого цвета, что и его «ученик и продолжатель».

Вовка, Рашид и Семка не видели, однако, в том беды. Они рассудили, что «серебрянкой» можно выкрасить не только щиты, но и деревянные мечи. Комки этой краски были густо раскиданы по траве. Мы начали собирать их в заранее припасенное ведерко.

Чтобы скрыть свое огорчение, я старался больше всех. Ползал по жирным комкам «серебрянки» коленками, бездумно вытирал руки о живот и грудь, потому что в тот жаркий день был в одних трусах. И, когда мы бегом вернулись с добычей в свой двор, оказалось, что я перемазан с головы до ног.

Это вызвало лишенное сочувствие веселье и всякие шуточки, которые казались мне глупыми.

Попытки отмыться холодной водой у ближней колонки привели к тому, что краска лишь размазалась более ровным слоем. Пашка Шаклин, ехидно наблюдавший эту процедуру, посоветовал мне покраситься полностью и поступить в аттракцион «Живые скульптуры», который был в том цирковом сезоне гвоздем программы (видите, опять разговор о цирке!). Я чуть-чуть снова не назвал Пашку нехорошим словом. Краситься, как он предлагал, было самоубийством. Мама однажды рассказала мне историю мальчика, которого во времена Леонардо да Винчи покрыли слоем золота для какого-то карнавала, а потом забыли, и бедняга умер, потому что кожа его не могла дышать (об этом грустном случае читал я во взрослые годы у Мережковского, когда он перестал быть запрещенным).

Идти домой, когда тощая ребристая грудь блестит, как оцинкованная стиральная доска, а колени, как новые алюминиевые ложки, я боялся. Конечно, мама ототрет, но как посмотрят прохожие и что скажут Галка и Лилька, от которых не скроешься!

Самое время было зареветь. Но добрый мой дядюшка пришел на выручку. Обрядил меня в свой пиджак и повез на автобусе (вернее, на открытой полуторке, которые тогда служили в Тюмени общественным транспортом) на улицу Ленина, в одноименную, Ленинскую, баню — круглое, похожее на цирк здание. Там дядя Боря, в гулком дугообразном помещении, полном пара и грохота жестяных шаек, содрал с меня безжалостной мочалкой не только «серебрянку», но и половину загара.

Обратно мы пошли пешком. И здесь, на улице Ленина, мы стали свидетелями зрелища, которое я счел наградой за все недавние огорчения!

Едва мы вышли из бани, как грянул оркестр! Оказалось, что по улице движется пестрая колонна. Прямо целый карнавал!

Шли акробаты в пестрых костюмах, танцовщицы, клоуны. Гарцевали наездники. Жонглеры швыряли над собой цветные мячи и факелы. Резвились лилипуты. В грузовике с открытыми бортами принимали разные физкультурные позы и размахивали красным флагом те самые «живые скульптуры», в которые меня хотел зачислить Пашка Шаклин. В другом грузовике размалеванный клоун бил в огромный барабан и в перерывах между оркестровыми пассажами выкрикивал приглашения на новые цирковые гастроли.

Восторженно задыхаясь от неожиданно свалившейся на меня сказки, я замаршировал рядом с колонной, впереди дяди Бори. Левой рукой придерживал сползавшие трусы (в бане я почем-то разом отощал больше прежнего), а правой делал старательные отмашки. Путь до цирка был долгий, и радости мне хватило сполна. До сих пор благодарен судьбе за эти полчаса ликования. Словно фейерверк взорвался тогда над улицами сонного городка, с его размеренной жизнью, с полынью и бурьяном над откосами длинного лога…

Ржавая цепь так и осталась висеть на клене, а Степа зажил прежней кошачьей жизнью и был счастлив, ибо уж он-то никогда не помышлял стать пушкинским персонажем.

Что касается памятников, то о них еще несколько слов. К Ильичу я потерял всякий интерес: покрытый «серебрянкой», он перестал быть таинственным существом из моего раннего детства. А мимо «вождя всех народов», который возвышался над садовой решеткой Первомайской улицы, я проходил со смущением. Казалось, Иосиф Виссарионович знает мое досадное приключение с краской и поглядывает ехидно: «Что, голубчик, решил, будто Ильич — золотой, а я — второсортный? Вот и получил!..» Чтобы избавиться от стыдливого чувства, я (убедившись, что рядом нет прохожих), быстро показывал «вождю и учителю» язык.