Под созвездием Ориона

Да простит меня Корней Иванович, драматургом я не стал. Правда сочинил несколько пьес и сценариев (кое-что даже поставили), но «презренная проза» оказалась мне милее. Более всего мои драматургические склонности пригодились при сочинении режиссерских планов для любительской киностудии «FIGA» в отряде «Каравелла». Эх, какие были фильмы! «Вождь краснокожих-83», «Хроника капитана Саньки», Жили-были барабанщики», «Мальчишки из картонного города», «Манекен Васька»… Я уверен, что Корней Иванович посмотрел бы их с интересом…

Спасибо Ирине Алексеевне… Я думаю сейчас: найдется ли в наше время где-нибудь редактор, который возьмет на себя труд и смелость беспокоить всемирно известного классика просьбой оценить книжку «своего» молодого автора. И найдется ли такой классик, который в свои восемьдесят четыре года станет добросовестно анализировать писания какого-то провинциального сочинителя, по сути дела еще мальчишки?

Классиков, по-моему, не осталось. Редакторам, как поглядишь, начхать на молодежь: пробивайся сам, если можешь. А не можешь, тогда — «пусть проигравший плачет». Время — не жить, время — выживать…

Кстати, Ирина Алексеевна писала про меня, грешного, не только Чуковскому, а еще раньше — Радию Погодину. Послала мою первую книжку «Рейс «Ориона». Погодин тогда становился известным, я зачитывался его «Кирпичными островами». Радий Петрович отозвался по-доброму, хотя местами не обошлось без критики. А потом мы с ним познакомились довольно близко, стали даже «на ты». Звал он меня погостить в своей мастерской (поскольку был еще и художником) где-то под Питером. Я говорил «ладно, ладно», да так и не собрался. А теперь уж не погостишь. Только книжки Радика иногда беру с полки, словно опять встречаюсь с ним. Кажется порой — наши герои-мальчишки чем-то похожи друг на друга…

Есть у Радия Погодина в повести «Ожидание» десятилетний персонаж, которого зовут так же, как в детстве звали меня — Славка. Этому Славке повезло больше — он уже в такие ранние годы увидел море. Но в общем-то он, почти совсем как я где-то в сорок девятом году. Так же ищет друзей и неумело пытается стать героем, так же хочется ему в дальние края, так же уязвим он среди неласковой взрослой жизни и страдает от семейных неурядиц… И теперь, вспомнив этого погодинского мальчугана, я возвращаюсь в памяти к «своему» Славке — он прыгнул с дощатого тротуара и кувыркается в подорожниках, одуванчиках и городской траве-ромашке, у которой нет лепестков, но которая зато пахнет земляникой. В сквере у городского цирка…

Сквер был обширен, он занимал два квартала в длину и два в ширину. Я помню, как ходил гулять туда с отцом (когда он еще не ушел на фронт). В сквере стоял памятник Ленину. Кто такой Ленин (в тогдашней интерпретации), я уже знал. Но белая — видимо, гипсовая — скульптура сама по себе казалась мне, трехлетнему, почти живым существом (как бы «дублем» Ленина, если использовать известный термин братьев Стругацких). Этакий неуклюжий лысый дядечка в большой круглой, словно короткие валенки, обуви. Он как-то неловко шагнул, откинулся назад и вытянул руку, словно просил, чтобы его поддержали. И замер так…

Как я сейчас понимаю, памятник был несколько модернистского стиля (возможно, поэтому его потом, уже в мои «взрослые» годы, заменили на другой, более стандартный).

Постамент был «конструктивистский», как бы составленный из трех параллелепипедов. Я называл его «домик». Мне казалось, что поздно вечером белая фигура слазит с домика и уходит в него спать. Однажды, гуляя в сквере с мамой, я спросил: правда это или нет. Мама охотно сказала, что так и есть. Она считала, что полезно развивать у ребенка фантазию.

В сквере у памятника пахло влажным песком. Песок лежал кучей. В нем можно было играть. А рядом с кучей густо цвели одуванчики — такие солнечные, что я весело жмурился. Иногда вставал на коленки, наклонял голову, как теленок, и касался одуванчика щекой. Отчетливо помню щекотание пушистого цветка и его запах. Одуванчики и влажный песок — первые запахи моего детства…

Летом сорок седьмого года территорию у цирка отгородили, а на остальном, заросшем дикими яблонями и сиренью пространстве стали оборудовать Сад пионеров.

Старую деревянную изгородь (чей нехитрый узор я помню и сейчас) снесли, заменили ее высокой узорной решеткой — продукцией местного чугунолитейного завода. Она, эта решетка, и в наши дни там…

Мне часто приходилось шагать вдоль сада, в глубине которого свершались какие-то таинственные изменения. Интересно было видеть, как за решеткой появляются павильончики, столбы для качелей, киоски, полукруглая крыша эстрады… Особенно меня радовал фанерный домик с фигуркой черного вздыбленного кота на трубе. Кот вздыбился, потому что пролил молоко — оно белым языком стекало по фанерным «кирпичам». Это было забавно, только непонятно — кто поставил посудину с молоком на трубу. А кот на трубе похож был на моего знакомого полубеспризорного кота Степу, о котором речь впереди.