Под созвездием Ориона

Уже в ту пору мое отношение к «гению человечества» было двойственным. С одной стороны, я знал, что он самый мудрый, родной и любимый и без него мы — никуда. А с другой…

Надо сказать, что в моем семейном окружении не было восторженного отношения к Сталину. Конечно, никто не считал его кровавым монстром (нынешняя точка зрения была бы тогда выше понимания), но доля здравого скептицизма в разговорах о И.В. всегда ощущалась Причем, отчим, мама, старшая сестра и ее муж не стеснялись меня, знали, что я приучен держать язык за зубами, когда речь идет о таких делах.

Отчим, дважды побывавший в «объятиях НКВД», тем не менее позволял себе высказывания, за которые на третий раз вполне мог лишиться головы. И анекдоты в своем кругу рассказывал, в том числе и неприличные.

Когда встречали 1950-й год, сестра вдруг провозгласила тост — холодный и немыслимо дерзкий:

— За то, чтобы дождаться, когда он помрет.

Признаться, я обмер. Сказал полушепотом:

— Ну, чего ты такое мелешь-то…

За столом были не только родные, но и соседи. Хорошие люди, но все-таки…

А сестра, видать, подумала. что мне жаль вождя. Сказала пренебрежительно:

— А что такого? Неужели он должен пережить нас, молодых?

Выпили. И, слава Богу, никто не донес. Может быть, потому, что все выпили за это. Соучастники, значит.

Кстати, за один случай в своей жизни я все-таки был благодарен Сталину. Незадолго до рискованого тоста, седьмого ноября, он дал мне возможность попасть на октябрьскую демонстрацию.

Я был тогда пятиклассником, и нас впервые решили допустить на это праздничное действо. Во мне в ту пору была жгучая страсть ко всяким шествиям, парадам, где играли оркестры и полоскались флаги. Однако, на сей раз участие в демонстрации мне «не светило», поскольку в конце октября я стал виновником скандала с учителем рисования.

Учитель был довольно молодой, язвительно-вежливый тип, любивший позлословить по нашему поводу. Однажды он придрался, что у меня нет красок. Ответ мой: «Где я их возьму, если нет в магазинах?» счел он дерзким, отобрал у меня портфель и унес в учительскую. Там они с завучем Анной Борисовной выпотрошили содержимое портфеля и хихикали над моими рисунками с кораблями и матросами и над тетрадкой со стихами. Я возмущенно ревел у дверей учительской и требовал вернуть «мою частную собственность». (Уже тогда во мне жило интуитивное желание прав человека — в ту пору бесполезное и опасное).

Портфель не отдали и послали техничку за мамой. Мама после беседы за закрытыми дверями вышла слегка возбужденная, сунула мне портфель и сгоряча произнесла привычную угрозу: «Немедленно поедешь к отцу в Белоруссию». Но через минуту остыла и призналась, что завучу и «этому вашему рисовальщику» сказала: «Так не обращаются с детьми, а шарить в чужих портфелях непорядочно». (Кажется, я где-то уже писал об этом происшествии; в таком случае прошу прощения у читателей).

Конфликт остался неразрешенным, поскольку извиняться «неслыханную дерзость» я не стал.

И вот накануне тридцать второй годовщины Октября я предчувствовал, что меня попрут из праздничной колонны как «недостойного». Прямо этим не угрожали, но я догадывался: Анна Борисовна готовит такой сюрприз.

Я пошел в магазин «Когиз» и за два рубля купил большущий типографский портрет Иосифа Виссарионовича. Наклеил его мучным клейстером на листы картона — сшитые суровыми нитками и прибитые к палке от швабры. По краям украсил веточками от домашнего цветка-елочки, который безжалостно обкорнал для этой цели. И с таким вот праздничным атрибутом явился на школьный двор.

Естественно, никто не осмелился погнать меня прочь! Портрет был щитом от всех невзгод. И я, в составе нашего пятого «А» школы-семилетки номер десять, торжественно промаршировал мимо кумачовой трибуны по покрытой ошметками застывшей грязи булыжной мостовой на улице Республики.

Кстати, в моей родной Тюмени никогда не было улицы Сталина. Сей «крамольный» факт я сейчас вспоминаю с некоторой гордостью…

Вернувшись с демонстрации, я засунул портрет за печь, потому что больше некуда было девать. Там он пылился до Нового года, а потом мама, велев мне молчать «про это», отодрала его от палки (которая могла пригодиться в хозяйстве) и пустила на растопку.

…Он не пережил «нас, молодых». Через три с небольшим года я, восьмиклассник, прибежал к сестре в дом на краю лога (она с мужем и дочкой Иринкой снимала там комнату).

— Чего прискакал? — усмехнулась она. — Хочешь сообщить «историческую весть»? Знаем уже…

— Исполнился твой тост, — сказал я. Она отозвалась без эмоций:

— Ага…

Я понимал, что, как советский школьник и юный гражданин СССР, обязан скорбеть по поводу громадной утраты. И даже совесть царапала, что не скорбелось.

Да, было тревожно. Было страшновато: как там дальше-то будет, без него? И еще было ощущение надвинувшихся исторических событий. И потому — интерес и возбуждение (почти радостное). А скорби — никакой.