Под созвездием Ориона

В то время, как я пишу этот рассказ, отряд готовится к своему сорокалетию. Но сначала он был сухопутным. Лишь на берегах Балтики (мы называли ее по-латышски: «Дзинтара юра» — «Янтарное море») «Каравелла» по-настоящему приобщилась к флотской жизни. Вернувшись к себе, мы начали строить флотилию. До сих пор ходит по уральским водам одна из наших самых заслуженных яхт — «Экватор». Мы назвали ее так в честь рижского клуба. Да, с начальством на плавбазе не всегда мы жили в согласии, но рижские ребята были нашими друзьями. Прощаясь с нами на перроне, они выпустили в небо над вокзалом целый залп сигнальных ракет. Они подарили нам свой морской флаг — ярко-синий с желто-красной звездой, — и мы не раз поднимали его вместе со своим во время разных морских операций и состязаний…

А якорей, конечно, жаль, особенно рижского. Хотя должен заметить, что морской ржавчины на нем не было. Вода в Даугаве пресная, да и в Рижском заливе солоноватость едва заметна. Не то что на Черном море. Поэтому я храню в старом блокноте бурую пластинку ржавчины, которую подарили мне севастопольские пацаны Владик и Шурка (где-то они теперь?)

…Кстати — вот совпадение. Вечером я написал про Владика и Шурку, а ночью они приснились мне.

Сон был странный и хороший. Будто наступило стремительное лето, а наше озеро сделалось одной из черноморских бухт. На берегах — белые кварталы приморской слободы и ракушечные лестницы-трапы. Громадный якорь (тот, что был у Панорамы) сейчас лежит на песке у самой воды. И я вижу двух знакомых мальчишек. Ну, Владик — тот на заднем плане, возится с местными ребятами у вытащенной на берег яхты. А Шурка уселся на верхушке изъеденного червем торедо якорного штока. Смотрит непонятно, выжидательно как-то. Говорит:

— Здрасте…

— Привет… — (Сколько же лет прошло?.. Скорее всего — нисколько.)

— А можно спросить? — Он склоняет к плечу голову.

— Спрашивай, конечно.

— Тот лягушонок в вашей книжке про баркентину… он превратился в мальчика или нет?

— Конечно, превратился!

— Ура! — Шурка подпрыгивает на корточках. — Значит, все правильно!

— Что правильно?

— Потому что он — это я!

— Как так?

— А вот так! — И он длинным лягушечьим скачком сигает с якоря на песок. Опять садится на корточки — будто и правда лягушонок. У него большой смешливый рот. К переносице и мокрым ногам прилипли тонкие полоски даугавских водорослей. — Правда, похож?

— Ну ладно… — говорю я. — Ну… пусть. А как ты, лягушонок Шурка, попал сюда с Даугавы?

— Очень просто! Мы переехали! Папу перевели сюда…

— А кто твой папа?

— Капитан баркентины «Воздушная подушка».

М-да, странное какое-то название. А еще более странно то, что у лягушонка папа капитан. Хотя чего только не бывает во сне…

И, как обычно, досмотреть хороший сон не удается. Коты Макс и Тяпа начинают возиться у меня в ногах и, не поделив место, устраивают короткую деловитую драку.

— Брысь, шкыдлы драные!

Снова заснуть я уже не смогу. За окном яркое утро. Тополя освещены поднявшимся над восточными крышами солнцем. Я вспоминаю, что это уже не февральские тополя. На улице апрель. И среди изъеденных лучами сугробов зацветает мать-и-мачеха.

МАСЛИНЫ

В Алуште я был всего раз в жизни. И то по делу.

…Константин Георгиевич Паустовский в письме к М. Л. Слонимскому, в пятьдесят девятом году, процитировал Шолома Алейхема: «Зачем вам горы в Америке, если вы имеете свои горы в Егупеце?» Я рассуждал примерно с той же логикой. Зачем мне какая-то Алушта, если я имею возможность в это время быть в Севастополе? Тем белее, что Севастополь — это Севастополь, Алушта же — явно не Америка.

А попал в Алушту я очень давно, в сентябре шестидесятого. Тогда, после четвертого курса, я прошел месячную журналистскую практику в «Комсомолке» (весьма, кстати, успешно) и на сэкономленные деньги наконец-то укатил в Севастополь — в город о котором мечтал всю жизнь (жизни было тогда двадцать два года). Но в Севастополе, в этом чуде наяву, меня время от времени кусала совесть. Дело в том, что мой друг Ленька Ш. зимой перешел с очного отделения журфака на заочное и укатил на юг. Какие-то знакомые звали его якобы работать в алуштинской городской газете. Ленька взял с меня обещание, что при первой возможности я навещу его на крымском берегу.

Обещания, данные друзьям, в ту пору полагалось выполнять. Да и хотелось повидаться. И через неделю, набродившись по берегам севастопольских бухт и Херсонесу, я поехал в Алушту. Через Ялту.

Надо сказать, я не пожалел. Один космический простор моря, открывшийся от Байдарских ворот чего стоит! А все эти дороги-серпантины, а вершины Яйлы! К тому же в автобусе ехала очень миловидная, смуглая студенточка из Перми по имени Маргарита (Риточка!). Я рассчитывал закрутить с ней легкий роман, и вначале к тому и шло, но на спуске от перевала Риточке стало дурно, ее затошнило. Я, по мере возможности, старался облегчить страдания несчастной, однако некоторый натурализм происходящего охладил мои трепетавшие до той поры чувства. В Ялте я попрощался с Риточкой без сожаления.

От Ялты до Алушты я добрался на попутной машине.