Под щитом красоты

Либеральная общественность уж столько честила наш народ за то, что ей никак не удается окончательно развенчать Сталина в его воображении: он-де, народ, отвергает гуманистов и обожает убийц! Однако я в такое не верю. Никто не любит убийц, – где песни о Чикатило? – но всякий народ – аристократ, а не интеллигент: он предпочитает помнить о подвигах, а не об их цене. Я уже упоминал, что после публикации поэмы «За далью – даль» главу «Так это было» Ахматова назвала новой ложью за то, что Сталин там предстает величественным и в свершениях, и в злодеяниях: «То был отец, чье только слово, / Чей только брови малый знак – / Закон, исполни долг суровый, / И что не так, скажи, что так». «Обрушить свой верховный гнев», «Но не ударила царь-пушка, / Не взвыл царь-колокол в ночи» – того, кто явлен в столь органных звуках и величественных образах, почти невозможно опустить до мерзкого злобного карлика, каким царственная Ахматова желала сохранить Сталина в истории. Даже монархам не совладать с мнением, да, мнением народным: в этом пункте желания гуманистов приходят в столкновение с психологическими интересами отнюдь не прагматической власти, как они ошибочно думают, но – романтического народа.

Ибо, как уже говорилось выше, всегда будут сосуществовать две истории – история научная, озабоченная точностью и полнотой фактов и занимающая лишь горстку интеллектуалов, и история воодушевляющая, создающая у народа возвышенный образ самого себя. Образ, без которого всякий народ обречен на упадок: некрасивому жалкому народу люди не захотят приносить даже самые малые жертвы, без чего невозможно выстоять в кризисные эпохи, на которые столь щедра история. Изобразить же величественной страну с карликом во главе было бы не под силу даже трем Шекспирам: приукрашивая Сталина, народ приукрашивает самого себя, и справиться с его желанием видеть себя красивым не под силу всем гуманистам и моралистам мира.

Если человеку недостает возвышающей правды, он тянется к возвышающему обману, – да, концепция Твардовского, видимо, и есть предельно допустимый народным сознанием приговор Сталину.

Иными словами, если даже Твардовского сегодня читают мало, то восприятие нашей истории в самых мучительных ее аспектах все равно развивается «по Твардовскому».

Из развернутой Твардовским поэтической картины пытаются сконструировать и вполне рациональную идеологию, изображая Сталина вождем, развернувшим Россию от интернациональной химеры к национальному государству или даже империи. Не замечая при этом, что, добиваясь абсолютного повиновения, Сталин уничтожил имперскую аристократию, без которой все империи обречены на распад.

Но все это рацио, куда народ никому не загнать. И, по-видимому, никаким рациональным аргументам не удастся разорвать связь Сталина с Отечественной войной:

Но в испытаньях нашей доли
Была, однако, дорога
Та непреклонность отчей воли,
С которой мы на ратном поле
В час горький встретили врага.

В юбилейный год Твардовского в городе Гамбурге мне случилось поучаствовать в международной дискуссии о том, почему Отечественная война до сих пор является для России главным фактором национальной идентичности. И в воздухе витал вопрос: а не скрыто ли за этим желание над кем-то восторжествовать, не таится ли под этим какая-то агрессия, романтика насилия? И авторитетный преподаватель истории из Петербурга разъяснял, что та часть молодежи, для которой война является предметом гордости, видит в ней не месть врагу, не чье-то унижение, но лишь огромную жертву, тягчайшее испытание, с которым их деды сумели справиться.

То есть отношение к войне тоже развивается вполне «по Твардовскому» даже у тех, кто его никогда не читал, – Твардовский и до сих пор есть голос русского народа. Ибо в военных зарисовках «Родина и чужбина» (глаз, ухо отличного прозаика) у Твардовского тоже практически нет никакого торжества даже над врагом – лишь торжество над страхом, усталостью, болью. Твардовский так любит советского солдата, так преклоняется перед его мужеством, что ему просто не до врага – разве что тот сотворит что-то вовсе запредельное, вроде бессмысленного истребления госпиталя. Нет, в стихах-то звучат всякие грозные слова: да, смерть за смерть, да, кровь за кровь, за горе – горе; у нас оглохшие сердца к твоим мольбам бесстыдным. Но когда он въяве видит разоренную Германию…

«Пожары, безмолвие… То, что могло лишь присниться где-нибудь у Погорелого Городища как сладкий сон о возмездии. Помню, отъезжали на попутной машине от фронта с давно уже убитым капитаном Гроховским: горизонт в заревах, грохот канонады, а по сторонам шоссе осенняя мгла, пустые, темные хаты. Помню живую боль в сердце: «Россия, Россия страдалица, что с тобой делают!»

Но тот сон о возмездии, явись он тогда, был бы слаще того, что видишь теперь в натуре.

«Ломать – не строить», – все чаще вспоминаются эти невыразимо вместительные слова солдата-дорожника».