Под щитом красоты

Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла,
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу – света и тепла.

И сказок в трепетную память,
И песен матери родной,
И старых праздников с попами,
И новых с музыкой иной.

И в захолустье, потрясенном
Всемирным чудом наших дней,
Старинных зим с певучим стоном
Далеких, за лесом саней.

И весен в дружном развороте,
Морей и речек во дворе,
Икры лягушечьей в болоте,
Смолы у сосен на коре.

И летних гроз, грибов и ягод,
Росистых троп в траве глухой,
Пастушьих радостей и тягот,
И слез над книгой дорогой.

И ранней горечи и боли,
И детской мстительной мечты,
И дней, не высиженных в школе,
И босоты, и наготы…

Всего – и скудости унылой
В потемках отчего угла…
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.

Ни славы замыслом зеленым,
Отравой сладкой строк и слов,
Ни кружкой с дымным самогоном
В кругу певцов и мудрецов,

Тихонь и спорщиков до страсти,
Чей толк не прост и речь остра
Насчет былой и новой власти,
Насчет добра и недобра…

Вот именно тем, чем так щедро наделила поэта судьба, – именно этим она его и отделила от очень многих не в первом поколении интеллигентных и не в первом поколении городских читателей. Сокровища, которые певец столь блистательно разворачивает перед нами, – это сокровища именно деревенского детства. И не просто деревенского – пореволюционного. И не просто пореволюционного – восхищенного наступлением советской власти. Дивные по красоте строчки «Старинных зим с певучим стоном / Далеких, за лесом саней» перекликаются со «Всемирным чудом наших дней» – но многие ли из интеллигентных читателей (а неинтеллигентные сегодня поэзию почти не читают – хотя вроде бы и хоть стихи, а все понятно, все на русском языке), так вот, многие ли из интеллигентных читателей видят в коллективизации и индустриализации всемирное чудо, а не трагедию?

Даже в великолепных гимнах земле в «Стране Муравии» то и дело скрипят на зубах песчинки идеологической заданности. «Земля крошится как пирог – / Хоть подбирай и ешь!» – эта любовь крестьянина к земле способна захватить и горожанина. Но предыдущие строки – «Пласты ложатся поперек / Затравеневших меж», – это уже радость обобществления, уничтожения собственного земельного надела, привязанность к которому в значительной мере и породила власть земли над крестьянской душой: «Посеешь бубочку одну – и та твоя», «И никому не кланяйся, / Себя лишь уважай»…

Твардовский слишком часто воспевает враждебные друг другу стихии, но это трагедийное начало (которого он, впрочем, чаще всего не замечает) не главное, что угрожает его долгой жизни в русской поэзии. Жизнь Твардовского в русской поэзии зависит от того, сохранится ли в России такое социальное явление, как народная интеллигенция.

Интеллигенция, эмоционально связанная с жизнью не просто социальных низов, но – деревенских низов. И не просто деревенских, но сохранивших определенную патриархальность, видящих в земле не только средство производства, но поэтическую стихию, связанных с фольклором и преданьями старины глубокой… И при этом не усматривающих в ужасах и безобразиях советской власти одного лишь сочетания бессмысленного деспотизма и рабского повиновения, но воспринимающих и этот период как трагедию, в которой есть свой подвиг и своя высота.

Будет жить народная интеллигенция – будет жить и Твардовский. Она и он – это просто-таки близнецы-братья.

Или ее лучше назвать народной аристократией?