Под щитом красоты

Или еще: «Из моего рассказа о пребывании на руководящих постах мы увидим, что я все делал для любви ко мне сослуживцев, но почти всегда достигал обратного эффекта».

Автор сохраняет редкую стойкость не только в духовном мире.

«В клинике мне сделали около дюжины операций – после первой, самой серьезной, семичасовой – разной степени серьезности и покороче.

Я пережил увлечение хирургами, как в детстве – футболистами.

Нравилось, что операции меня больше не пугают – наоборот, появился азарт, словно сам я себя оперирую (наступаю на болезнь)».

И тут же самокритичное признание: «Внешне я, как всегда, хорохорился. И когда в клинике сказали, что направляют меня в институт Герцена, тут же козырнул знакомством с профессором Софьей Львовной Дарьяловой».

Честное слово, многим мемуаристам неплохо бы у Нилина поучиться.

Вот знаменитая Гертруда Стайн в автобиографии, написанной как бы от имени ее подруги («Автобиография Элис Би Токлас». СПб., 2006), похоже, надеялась, что если козырять громкими именами, начиная с собственного, то больше ничего и не требуется.

«Во главе стола высилось новое приобретение, тот самый Руссо, украшенный венками и флагами и с обеих сторон стояли две статуи, что это были за статуи я уже не помню», – прошу корректоров не добавлять недостающих запятых, помня, что перед ними не что-нибудь, а поток сознания. Хотя отсутствие запятых может создать впечатление взволнованной, неструктурированной речи, если для того есть основания, но, если писать таким образом обычное информативное сообщение, вроде того, что сейчас пишу я сам, то это лишь мешает читать.

Скажите бога ради, что здесь кроме имен может взволновать? «Рис а-ля валансьен готовили скорее всего внизу в мастерской Макса Жакоба. Макс был тогда не в самых лучших отношениях с Пикассо и на банкет не пришел но отдал мастерскую под рис и под мужскую гардеробную. Дамская была в ближней мастерской которая когда-то в эпоху шпината принадлежала Ван Донгену а теперь хозяином там был некий француз по фамилии Вейан. Та самая мастерская куда потом перебрался Хуан Грис».

Вот монолог Рене Кревеля, сжигаемого ревностью писателя к художникам, безусловно заслуживает, чтобы его передавать средствами потока сознания. «Эти художники, сказал он, продают свои картины по несколько франков за штуку и они еще кичатся этим и задирают нос и от них за версту несет деньгами, а мы писатели мы в два раза талантливей чем они а жизни в нас столько что им и не снилось мы не можем даже заработать себе на жизнь и нам приходится клянчить и заводить интриги чтобы заставить издателей печатать наши книги; но придет такое время, и Рене встал в позу пророка, и эти самые художники придут к нам и станут нас просить чтобы мы дали им вторую жизнь и вот тогда мы посмотрим на них и в нашем взгляде будет равнодушие».

Похоже, это время так и не настало.

Справедливости ради надо добавить, что, хотя и при крайне низком кпд, проистекающем из крайне высокого мнения о ценности каждого своего слова, книга Гертруды Стайн не лишена очень редких, но довольно метких наблюдений. Так, она очень верно выводит художественные течения не столько из теорий, сколько из темпераментов.

«Рене и тогда был сюрреалистом и остался им до сей поры. Ему, как истинному французу, всегда было и будет нужно интеллектуальное и сущностное обоснование кипящих в нем страстей. А как раз этого-то он, плоть от плоти послевоенного поколения, не мог найти ни в религии, ни в патриотизме, поскольку для всего военного поколения война просто-напросто перечеркнула и патриотизм и религию как страсть». К этому не помешает добавить, что не только художественные течения, но и в гораздо большей степени социальные утопии тоже служат суррогатами религии.

Подлинное чувство проглядывает, пожалуй, только в наброске портрета Хемингуэя. Его первый роман показался ей так себе. «Здесь очень много описаний, сказала она, и описаний не самых лучших. Начните еще раз с самого начала и постарайтесь сосредоточиться, сказала она». «Если вы и дальше будете заниматься газетной работой, вы никогда не научитесь видеть вещи как они есть, вы будете видеть одни слова, а это никуда не годится, если вы, конечно, и впрямь хотите стать писателем». Сама-то она, вне сомнений, видела вещи как они есть. От нее не укрылось, например, что Хемингуэй трус, и она часто мечтательно вздыхала, какая бы вышла великолепная книга, если бы Хемингуэй когда-нибудь решился рассказать правду о себе. Но он, конечно, никогда эту правду не расскажет. «В конце концов, как он сам однажды пробормотал себе под нос, есть такая вещь и называется она карьера, карьера».

Чтобы вы окончательно оценили г-жу Стайн как сверхтонкого стилиста, приведу ее мнение о Фицджеральде: он единственный из молодых писателей, кто от природы наделен чувством предложения.