Под пристальным взглядом

– Оценила Родина-мать – признала и мать родная, – улыбается Валентина Фёдоровна, характеризуя таким образом в итоге свои отношения со свекровью. Что ж, сопоставление сильное – ничего не скажешь.

– Ты тут спросил, что в войну я запомнил больше всего, – отвлекает меня от разговора с женой Павел Яковлевич. – Рассказал я тебе и про первый бой, и про первых убитых, и про то, как огонь вызывал на себя, но, пожалуй, врезалось в память больше всего вот это. Две польские девушки, две сестры, со вскрытыми венами на руках. Мы лишь границу тогда перешли, первое селение польское заняли. А они, сестрёнки-то, напуганные фашистскими разговорами о том, что русские станут казнить всех поляков, и решили с собой покончить. Спасли мы с Валюшкой их. Вместе жгуты накладывали. Потом уже в Берлине от девчушек на часть письмо благодарственное пришло. Да… Сколько же всякой гадости было наплетено про нас вражьей сволочью. Это, пожалуй, пострашней их пушек и бомб. И вот подумай теперь, каким он должен быть человек наш, чтобы грязь никакая к нему не пристала?

Незаметно разговор переходит на мирное время, на сегодняшний день.

– В новый дом скоро переезжаем. Хоть и этот не плох. Но колхоз как ветеранам войны и труда предоставляет лучше. Совершенно бесплатно!

Супруги говорят о подарке колхоза в общем-то просто, не связывая столь приятный факт с предыдущим рассказом о своих послевоенных лишениях, работе без сна и отдыха, воспитании детей и уж тем более фронтовых делах. Бесспорно, они знают всему этому цену. Но славное прошлое, нынешняя беззаветная преданность родному краю стоят в их сознании в особом ряду. Ими питается гордость и величие духа, разменять которые на что-либо они никогда не унизятся.

Письма в Судимир

Сенокос подходил к концу. Выкашивали лесные полянки, овражки, берега речушек. Неудобные для техники места. И люди, уставшие от многодневной напряжённой работы, не могли дать вручную необходимую выработку.

Председатель колхоза имени Парижской коммуны внимательно смотрел на секретаря парткома, невысокого, сухощавого, с обветренным лицом человека.

– Ну что, Михайлыч, как зажечь людей, а?

– Я полагаю, только личным примером.

В отстающую бригаду Егоренков ушёл с вечера. Перед этим попросил лучшего косаря Фёдора Козакова отбить ему косу. Тот, принимая заказ, ухмыльнулся:

– Может, завтра за мной встанешь, секретарь?

– А почему бы и нет, – весело ответил Егоренков.

…Уже солнце выкатилось из-за леса и начала подсыхать роса, уже давным-давно промокли рубахи на спинах, а секретарь косовища в землю втыкать не хотел. И всё подбадривал Козакова:

– А ну-ка, Фёдор, давай ещё по заходику.

В десятом часу Фёдор обернулся к идущему за ним секретарю, перевёл дух, пробасил:

– Сдаюсь, Михайлыч, сдаюсь. Ох, и зол же ты до работы!

На другой день в честь бригады, где работал Егоренков, на центральной усадьбе взметнулся флаг трудовой славы. По пятьдесят соток скосил каждый колхозник за день!

Домой секретарь возвратился уставший. Давала-таки знать себя контузия, полученная на войне, вчерашнее перенапряжение. Зато как воспряла духом бригада!

Дома его ожидало письмо от Никулиной Анны Владимировны.

«Дорогой Никита Михайлович, получила от Вас весточку. Так рада узнать, что Вы держитесь молодцом. А я начинаю сдавать. Шалит здоровье, но, однако, тоже работаю. Ведь у коммуниста до смерти обязанности, и он их выполняет».

Никита сел за письменный стол, открыл ящик. Ровной стопкой лежали письма боевых друзей. И вновь вспыхнуло в памяти…

Глухая апрельская ночь, неслышно движется по тёмной воде реки

Шпрее дощатик. Двадцать пять смельчаков вызвались первыми форсировать водный рубеж и закрепиться на левом берегу. Среди них только что подавшие заявления в партию рядовые Абрамов, Антонов. Тут же и парторг батальона – младший лейтенант Никита Егоренков.

В траншее их оставалось немного. В глаза летел песок, подымаемый пулями и осколками снарядов. Приближались, покачивая стволами пушек, «тигры». Егоренков на планшетке написал листовку: «Ребята, надо держаться, наши подходят. Смерть фашистам!»

На выручку на полуглиссере шла группа комсорга батальона узбека Селиджана Алимова. Едва бойцы выскочили на берег, как рядом вырос Егоренков:

– Алимов, знамя при тебе?

Селиджан распахнул шинель. Красное полотнище обвивало тело.

– Помнишь, что постановили на Одере?

– Водрузить знамя над первым правительственным зданием фашисткой Германии.

– Видишь, это уже недалеко, – парторг показал рукой в сторону, где из серой пелены дыма и весенних испарений то появлялись, то вновь исчезали контуры зданий министерства авиации, гестапо, приземистая рейхсканцелярия Гитлера.