Под местным наркозом

Ну а потом мы перешли к своей излюбленной теме: к гамбургскому эксперименту создания унифицированной всеобщей школы, тут мы придерживались одного мнения — с помощью такой системы можно будет отменить все устаревшие формы вступительных экзаменов и перевод из одного класса в другой; в общем, выяснилось: мы оба хотим идти одной и той же дорогой реформ, и я было решил, что ободрил свою коллегу. Но когда Ирмгард уже уходила — задержалась между входной дверью и лифтом, — она опять затосковала по очистительной грозе:

— Не появляется ли у вас время от времени безумное желание: пусть что-нибудь случится, нечто совершенно новое, чему нет названия, пожалуйста, не смейтесь, Эберхард, нечто, что сокрушит всех нас…

(На бумажке я записал: Как робко и невнятно моя всегда столь трезвая коллега призывает к своей погибели.)

Что за странная идея разводить декоративных рыбок? Их сложно кормить, поддерживать определенную температуру воды, подавать в аквариум кислород, бороться с паразитами… а потом смотришь — какой-нибудь вуалехвост уже плывет брюхом кверху, а завтра находишь в том же положении золотистого ерша. Гуппи пожирают собственных детей. Отвратительное зрелище, хотя видишь его в преломлении.

— Надо вам бросить эту чепуху, Ирмгард.

— Разве нравы в вашем 12 «А» более цивилизованные?

Я позвонил своему зубному врачу и в ответ на его вопрос о моем самочувствии сказал:

— Хорошее.

Хотя десны у меня болели и каждые четыре часа приходилось полоскать. После этого я изложил ему свой план, который он назвал «типичным планом учителя», но все же согласился с ним и дал ряд практических советов, вполне по-деловому, кратко, словно речь шла о лечении больного корня. Он по буквам продиктовал адрес одного довольно зацикленного чудака, я разыскал этого субъекта в Райникендорфе, взял из его частного собрания пожелтевшие мерзопакостные картинки, заглянул в ульштайнский[55] архив и в земельную фототеку; всего я набрал около двадцати пяти черно-белых и цветных диапозитивов, которые показал Шербауму после уроков в нашем биологическом кабинете.

Сперва он пренебрежительно махнул рукой:

— Могу себе представить, что вы там выкопали. Все знаю.

Тогда я стал взывать к его благородству:

— Вы познакомили меня со своим планом, Шербаум. Так дайте же и мне, вашему учителю, тоже шанс.

Он уступил и обещал прийти.

— Ну хорошо. Только для того, чтобы вы могли сказать впоследствии: «Я сделал все, что было в моих силах».

Он пришел и привел свою длинношерстную таксу («Макс тоже хочет поглядеть»). И вот я показал им всю намеченную программу: сперва примитивные гравюры на дереве с изображением костров, на которых в средние века сжигали ведьм и евреев. Потом погружение в кипящее масло для умерщвления похотливой плоти. Потом сожжение на костре Яна Гуса. Потом зверства испанцев в Южной и Центральной Америке. Потом сожжение вдов в Индии. Потом документальные снимки — действие первых огнеметов, жертвы зажигалок во второй мировой войне, кадры, снятые во время больших пожаров и после аварий самолетов; Дрезден, Нагасаки; под конец — самосожжение монахини во Вьетнаме.

Шербаум стоял рядом с диапроектором и не задавал вопросов, а я отбарабанивал все, что узнал об этой теме: из каких пород дерева складывали костры для ведьм (из дрока, потому что у него зеленоватый дым), о церемонии «очищения огнем» (преддверие ада), о жертвоприношениях на кострах, в общем и в частности (не только в Библии можно об этом прочесть), и о кострах из книг, начиная с костров инквизиции после соответствующих папских булл, кончая национал-социалистским варварством, рассказал и о празднике Солнцеворота, когда прыгали через огонь, и прочей чертовщине, а также о печах в нацистских крематориях. («Вы понимаете, Шербаум, что мне не хотелось бы подробно останавливаться на Освенциме».)

Когда я показал ему все диапозитивы, он заметил, держа на руках Макса:

— Но ведь это люди. А я хочу собаку. Понятно? Насчет людей все известно. Они это проглотили. Только приговаривали: «плохоплохо». Или: «как в средние века…» Но если я сожгу живого пса, и притом здесь, в Западном Берлине…

— Вспомните голубей. Их отравили. Назвали это широкомасштабной акцией, и тоже здесь, в Западном Берлине…

— Совсем другое дело, ясно. Их было множество. Они мешали людям. Все запланировали заранее, оповестили, у каждого было время приготовиться и не смотреть. И они это в упор не видели. Стало быть, порядок…

— О чем вы говорите, Шербаум…

— Говорю об умерщвлении голубей… Я знаю также, что раньше поджигали крыс, чтобы прогнать крысиные полчища. Случалось, что устраивали пожар, запуская горящих кур. Но никто ни разу не видел горящую и воющую на бегу таксу, да еще в Западном Берлине, где все помешались на собаках. Если они увидят собаку, объятую пламенем, то наконец поймут, что американцы сжигают во Вьетнаме людей, сжигают ежедневно.

Шербаум помог мне сложить диапозитивы. Надев клеенчатый чехол на диапроектор, он поблагодарил за показ, устроенный для него:

— Было, прямо сказать, интересно.