Под гнетом окружающего

— Дашь варенья? — кричитъ озорникъ съ сновала.

— Н-тъ, ты погоди, погоди, кучеръ Никита изъ города вернется, онъ тебя веревками стащитъ. Вотъ будетъ тогда теб варенье, — отвчаютъ ему его враги, отчасти успокоеиные тмъ, что онъ живъ, и что его мстопребываніе стало извстно.

— А я сно спалю! — угрожаетъ шельмецъ, зная, что именно этого-то «пассажа», и боятся его враги.

Враги снова пугаются, опять вступаютъ въ переговоры, общаютъ не вытягивать его веревками изъ засады, не счь по выход оттуда, и, наконецъ, сдаются понемногу на выдачу варенья. Шельмецъ-народъ торжествуетъ; враги ругаются:

— Отъ рукъ отбился, разбойникъ! Голову свертлъ. О, чтобъ ихъ не было! Да и отецъ-то ихъ непутящій, съ собаками его не сыщешь, а сыщешь, такъ самъ же наплачешься!

— А вотъ я отцу-то скажу, какъ вы ему бока-то моете, — угрожаетъ сорванецъ и дразнитъ враговъ.

— Погоди, погоди, въ солдаты угодишь, по владимірк уйдешь! — общаютъ ему блестящую будущность враги, то-есть люди, принявшіе, на себя обязанность воспитать его, вспоившіе его своимъ молокомъ, не спавшіе ночей во время его болзней и рыдающіе при первой его невзгод.

Пробовали они и не поддаваться ему; случалось, что сгоряча они и безъ обда оставятъ, и выскутъ его, а онъ сейчасъ физіономію умирающаго постника устроитъ, едва ноги таскаетъ, сидть не можетъ, на постель приваливается и тайкомъ гд-нибудь въ уголк реветъ на весь домъ.

— Чего ты? — сердито спрашиваютъ враги, дергая его за плечо.

— Ни-ни-че-то! — смиренно всхлипываетъ побжденный сорванецъ. — Живо-о-тикъ и го-оловка бо-лятъ! — рыдаетъ онъ.

— Экая невидаль! — небрежно замчаютъ враги и отходятъ отъ него, а у самихъ сердце сжимается отъ страху.

— Голова-то, и въ самомъ дл, горяча, — шушукаются они между собою. — А отъ щекъ-то такъ и пышетъ, такъ и пышетъ! Охъ уже, право, горе съ ними.

А умирающій смиренникъ попрежнему украдкою реветъ на весь домъ.

— Пошь, лучше будетъ, — говорятъ враги, ткнувъ его въ бокъ.

— Не-не мо-огу я сть! — рыдаетъ несчастный.

— Ну, вольному воля, спасенному рай! — отходятъ враги, все еще не теряющіе самообладанія.

— И не сть ничего! — съ ужасомъ шепчутся они между собою. — Горитъ, горитъ, точно отъ печки пышетъ! Охъ, своего ребенка уморили!..

И опять враги, попрекая другъ друга, идутъ ухаживать за умирающимъ сорванцомъ, а онъ ужъ, и въ самомъ дл, до того наревлся, что весь горитъ и сть не можетъ. Глядишь, въ дом вс впопыхахъ, вс въ тревог: кучеръ Никита въ городъ за докторомъ скачетъ, нянька Мара горчицу растираетъ, двка Машка кувшины гретъ, мать озорника, въ сущности, ничего не длаетъ, но всхъ больше мечется изъ угла въ уголъ и едва ноги волочитъ.

— Вотъ и выскла, вотъ и у праздника! — разводитъ она въ отчаяньи руками.

И ужъ посл этой исторіи надолго никто и думать не сметъ о сченьи…

Въ ту пору, съ которой начинается нашъ разсказъ, вся эта буйная братья была въ самомъ благодушномъ и веселомъ настроеніи духа по случаю выходящаго изъ ряда вонъ событія — двухмсячнаго пробыванія въ семь главы дома, самаго буйнаго изъ всхъ буйныхъ членовъ этой компаніи. Онъ прізжалъ домой только какъ-то проздомъ, какъ-то случайно, какъ на самую скучную изъ всхъ скучныхъ станцій, попадавшихся на пути его скитальческой жизни. Покуда выдумывалась новая затя, кто-то изъ ребятишекъ взглянулъ въ окно и разразился громкимъ смхомъ.

— Что? Что такое? — пристали его братья.

— Мамка, мамка-то, — захлебывающимся отъ смха голосомъ проговорилъ мальчуган:- мужика возитъ!

Этотъ возгласъ и указаніе на дорогу заставили всю ватагу подбжать къ открытому окну, и въ комнат снова послышались раскаты дтскаго смха.

— Гляди, гляди, какъ шагаетъ!

— А мужикъ-то и руки, и ноги опустилъ, такъ и болтаются! — кричали озорники, держась за бока и шаловливо карабкаясь другъ на друга, чтобы лучше видть происходившую на улиц сцену.

Сцена на дорог была, дйствительно, очень странная. Какая-то женщина, повидимому, барыня изъ небогатыхъ, шагая по грязи, тянула подъ-уздцы крестьянскую клячу. На кляч мшковато сидлъ мужикъ, болтая опущенными руками и ногами съ совершенно спокойнымъ и даже нахальнымъ видомъ. Кажется, его очень забавляло то обстоятельство, что ему не нужно правитъ лошадью, которую за него ведетъ барыня. Барыня гнвно размахивала свободной рукой и отъ времени до времени грозила мужику кулакомъ. Сквозь отворенное окно въ дтскую стали доноситься звуки голосовъ этой странной пары.

— Ты что это, по нашимъ овсамъ здить вздумалъ? а? — кричала барыня.

— Какіе овсы-то теперь! — хладнокровно замтилъ мужикъ.

— А вотъ я теб покажу, какіе!.. Да ты что сидишь-то? а?.. я иду, а ты сидишь!

— Я-то? — переспросилъ мужикъ. — Да сапоги замараешь, ишь грязь-то какая! — усмхнулся онъ, указывая кнутовищемъ на грязь.

— А! сапоги замараетъ! Я, барыня, иду, а онъ, вахлакъ, сапоговъ марать не хочетъ. Скажите, пожалуйста! — восклицала барыня, обращаясь неизвстно къ кому.

— Ваша воля идти, никто васъ тянетъ.

— Это ты что же смяться надо мной задумалъ? Погоди, погоди, за все сдерутъ, за все заплатишь?

— Платить-то за что?