Под чужим солнцем

Примерно через десять минут мы выехали на мою улицу. Ричард открыл багажник, я забрала свои вещи и понадеялась, что он что-нибудь скажет, пригласит меня куда-нибудь или попросит мой номер телефона, но он только улыбнулся:

– Сами справитесь?

– Да, конечно.

– Хорошо. Приятно познакомиться… – сказал он и встретился со мной взглядом.

– Линнея.

– Вот как! Приятно познакомиться, Линнея, – продолжил он, подмигнул мне, сел в машину и уехал. Я осталась стоять посреди улицы как идиотка, с размокшим пакетом в руках, сожалея, что неправильно вела себя во время нашего короткого разговора. Возможно, Ричард просто добросердечный самаритянин, которому нравится спасать попавших в беду людей. В любом случае он меня заинтересовал, так что, как только я добралась в свою комнату и переоделась в сухое, я нашла страницу банка «Оресунн» в интернете, и там в списке сотрудников банка я увидела его фотографию с такой же широкой улыбкой и в том же полосатом галстуке.

Глава 36

Если верить табло на остановке, автобус на Хельсинборг придет через четырнадцать минут. Я уже много лет не пользуюсь древним расписанием автобусов, но решаю поверить ему и облегченно вздыхаю.

На автобусной станции стоит автомат для продажи билетов, я подхожу туда и нажимаю кнопки, чтобы купить билет до Мальмё. Но когда дело доходит до оплаты, я понимаю, что заплатить наличными нельзя, а пользоваться своей карточкой я не могу.

Неподалеку стоит парень с наушниками в ушах.

– Извините, – говорю я.

– Да? – спрашивает он и снимает один наушник.

– Вы не знаете, что делать, если нет карточки?

– Телефоном заплатите.

– У меня и телефона нет. У меня украли сумочку, – добавляю я, потому что он удивленно смотрит на меня.

Он подходит поближе и читает сообщения на автомате.

– У меня есть деньги, – говорю я и протягиваю две банкноты по сто крон. – Вы не могли бы купить мне билет, а я отдам вам наличные?

Он подозрительно смотрит на меня, наверное, думает, что я хочу его обдурить. Я улыбаюсь так дружелюбно, как только могу. Я говорю:

– Это было бы так мило с вашей стороны, – самым заискивающим тоном.

Парень вздыхает и лезет в карман брюк. Наконец он извлекает оттуда потертый бумажник и достает карточку.

– Куда вам?

– Мальмё.

Он выбирает место назначения, оплачивает билет и забирает у меня деньги.

– Не забудьте обратиться в полицию.

– Зачем?

– По поводу украденной сумочки.

– А, да, конечно. Спасибо за помощь, – говорю я, забираю билет и сажусь на старенькую деревянную скамью.

Прямо посреди автобусной остановки стоит заброшенный дом, похожий на те, что я видела в Гренгесберге. Когда угольную шахту закрыли в конце восьмидесятых, многие переехали из этого города, и двадцатиэтажный дом остался пустым. Подобные строения, стоящие рядами посреди проросшей травы с выбитыми окнами и потрескавшейся светло-желтой штукатуркой, всегда пугают меня.

Я останавливаю взгляд на зеленой пластмассовой мусорке, которую кто-то пытался перевернуть. Темные тени выдаются по ее сторонам, а вокруг валяется всякая ерунда, раздираемая жадными птицами. На деревянной скамье кто-то витиеватыми буквами вырезал ругательство, и я вспоминаю лифт в том доме, где я выросла. Я вижу черные каракули и кривое зеркало, искажающее лицо, я вспоминаю все те моменты, когда я долго поднималась на свой шестой этаж, и в горле у меня образуется комок.

Возвращаясь из школы, я никогда не могла быть уверена в том, что меня ждет. Иногда мама была в прекрасном настроении, она стояла на кухне и пекла блинчики, включив на полную громкость Джони Митчелл и разложив на столе свой новый арт-проект. Это могло быть все что угодно: от альбома с моими детскими фотографиями, красивыми иллюстрациями и рамочками, к которым она приклеивала ракушки, до платья, сшитого из шторы. Когда я переступала через порог, она радостно вопила и бежала обнять меня, словно мы не виделись несколько лет. В такие дни мы могли сидеть до полуночи, слушать музыку и болтать о жизни. А когда Грета из квартиры рядом с нами стучала в стену, потому что не могла уснуть, мама только делала музыку громче.

Но бывали и другие дни, когда маме было плохо. Иногда я чувствовала это, даже подходя к двери. Словно ее плохое настроение просачивалось сквозь ящик для писем, и я торопилась домой, потому что волновалась, что с ней что-то случилось. Чаще всего я заставала ее в спальне в пижаме, с растрепанными волосами, но иногда она перебиралась на диван. Шторы были задернуты, она лежала в полутьме и смотрела в стену. В такие дни я подходила к ней, обнимала ее, а она всхлипывала и просила у меня прощения.

– В моей болезни виноват твой отец, – всегда говорила она, – Это из-за него я стала такой.

А я утешала ее, говорила, что все это не страшно, что она прекрасная мать.

– А ты самая лучшая дочь на свете, – говорила она. – Как мог твой отец просто бросить нас? И ведь ему жалко потратить на нас даже крону, хотя я постоянно говорю ему, как много всего тебе нужно!