Под белым орлом

— Чтобы объяснить вам всё это, графиня, я должен вернуться к своему детству. Я рано осиротел, и мои первые воспоминания связаны с домом старинного друга моего отца, который принял меня в свою семью и добросовестно заботился обо мне. У него в доме, который стал для меня родным, росла его племянница, такая же сирота, как и я, и заменяла своему дяде родную дочь. Она была на несколько лет моложе меня, и мои самые ранние детские воспоминания, первые нежные цветы пробуждающейся жизни связаны с нашими детскими забавами.

— Понимаю! — прошептала про себя графиня, — первые побуждения коренятся так глубоко в человеческом сердце, что срастаются со всеми фибрами жизни.

— Ещё в ранней юности я был принят в число пажей короля, — продолжал фон Пирш, — и при каждом отпуске, в каждый свободный час, когда я избавлялся от строгого стеснения службы, я летел в дом, ставший для меня родным. И я, и Мария, как любящие брат и сестра, радовались нашему свиданию. Но она не могла оставаться для меня век сестрою, — вздыхая, прибавил юноша. — Нам приходилось или стать друг другу чужими, или сойтись ещё гораздо ближе; моё сердце привязывалось всё крепче, всё искреннее к ней; я сознавал, что люблю её, и мне казалось, что она разделяет мои чувства и любит меня больше, чем брата. Мария радостно кидалась мне навстречу, сердечно и ласково здоровалась со мною, когда я приходил, провожала меня грустным-грустным взглядом, когда я удалялся!.. Так мог ли я не поверить, что также любим ею? — простодушно спросил он.

— Да, да, — проговорила графиня, как будто впавшая в задумчивость, — женское сердце крепко держится за юношескую дружбу, которую мужчина забывает несравненно легче.

— Так шло между нами, — продолжал Пирш, между тем как его взоры омрачились, — до той весны, когда я однажды от полноты сердца высказал свои чувства и открыл Марии мою любовь.

— А что же она? — спросила графиня.

— Она испугалась, стала уклоняться, да как раз нам помешали: пришёл её дядя с незнакомым мужчиной, которого я никогда ещё не видел в его доме и которого он представил мне под именем господина Балевского.

— И этот незнакомец был Игнатий Потоцкий?

— Он самый. Мария смутилась при его появлении, и я должен был видеть, что она прислушивалась к его словам, краснела от его взглядов... Любовь видит зорко, графиня, если имеет повод к ревности.

Графиня прижала руку к сердцу и тихонько прошептала про себя:

— Да, любовь видит зорко.

— И я не был в состоянии постичь, — продолжал фон Пирш, — как могла она так забываться пред незначительным иностранцем, который казался мне торговым агентом; ещё менее было мне понятно, с какой стати её дядя позволял этому человеку бывать запросто у себя в доме. Теперь, конечно, я понимаю: граф Потоцкий — блестящая партия для его племянницы, на которую бедный паж даже не смел поднять свои взоры, — заключил молодой человек с горьким смехом.

— Поднять свои взоры? — воскликнула графиня. — Ах, да, ведь вы не назвали имени вашей подруги детских лет и её дяди!

Фон Пирш колебался в смущении.

— Я желаю знать эти имена, — сказала графиня, — половинное доверие есть оскорбление. Да и каким образом, — прибавила она, подавляя своё волнение, — могу я помочь вам, если не узнаю всего?

— Вы правы, — ответил барон. — Мою приятельницу зовут Мария фон Герне, а её дядя — министр прусского короля.

— Фон Герне? — воскликнула графиня, — министр прусского короля? Но, Боже мой, это — совсем не то, чего я ожидала; я думала, что дело идёт о любовной интрижке, которую граф позволил себе там под вымышленным именем и которой было бы легко помешать, открыв вашей приятельнице глаза на то, что она была жертвою обмана; но это — дело серьёзное, без сомнения серьёзное... Кроме того, — проговорила она, размышляя про себя, — с какой стати появляется там граф Игнатий Потоцкий под чужим именем? ведь не может же он осмелиться обмануть прусского министра!..

— Нет, нет, — воскликнул Пирш, — он и не обманывал его, это невозможно; господин фон Герне знал, кто он такой, и лишь этим в состоянии я объяснить себе его предупредительную любезность, с новым гостем.

— Тут скрывается ещё другая тайна, — сказала графиня. — Не говорил ли он, — прошептала она про себя, — что дело идёт о будущем Польши? Неужели, ослеплённый глупой страстью к племяннице прусского министра, он вздумал продать в Берлине своё отечество? Ведь и благороднейшие сердца склоняются к самым непонятным поступкам, благодаря внезапно вспыхнувшему пламени, которое может зажечь ребёнок в крови зрелого мужчины.