Почему РФ - не Россия

представить государственную кампанию, скажем, против «норманистов». Крейсерам

давали названия «Аскольд», «Рюрик», «Варяг», и никому как-то не было обидно, что

были в русской истории эти самые варяги (во всяком случае, иная точка зрения

была частным делом индивида, а не предметом государственной заботы). Российская

государственность и без свойственной «советским» «собственной гордости» и

мироустроительного мессианства, чувствовала себя вполне самодостаточной.

* * *

В критиках исчезнувшей империи никогда не было недостатка, причем одним из

основных аргументов для доказательства её несостоятельности неизменно выступает

сам факт её падения (обладала, значит, столь существенными недостатками, что они

не оставляли ей шанса на выживание). Однако логика этого аргумента теряет всякий

смысл при взгляде на общемировую историю, когда обнаруживается, что Российская

империя рухнула, как-никак, последней. Этот бастион того, что именовалось в

Европе «старым порядком» пал на 130 лет позже французского, и невозможно найти

хоть один сопоставимый, который бы просуществовал дольше и мог бы служить

примером более «состоятельной» государственности соответствующего образца.

Российская империя представляла собой тип традиционной государственности в

традиционном обществе, и если традиционные общества во всей Европе сменились

«массовыми» к 20-м годам XX в., то традиционная государственность в большинстве

из них пала ещё к середине XIX в. Поэтому вопрос надо ставить не о том, почему

Российская империя рухнула, а — почему так долго могла продержаться? (Выше

приведены были некоторые соображения на этот счет.)

Рассматривая государственность как образчик определенного внутреннего строя,

уместно задаться вопросом, мог ли он вообще не пасть в условиях, когда под

влиянием мутаций, распространившихся в конце XVIII столетия, началось крушение

традиционного порядка в мире, каковой процесс завершился в начале XX в. с Первой

мировой войной (речь идет о феномене смены существовавших тысячелетия

монархических режимов демократическими и тоталитарными)? Вопрос открытый. Даже

восточные традиционные режимы (в Турции и Китае), подверженные влиянию этих

мутаций в несравненно более слабой степени, не продержались дольше. Однако

очевидно, что, говоря о «несостоятельности» российской государственности, её как

бы сравнивают с неким несуществующим образцом, с тем, чего не бывало, а значит

(как позволительно в таком случае считать), и не могло быть. От неё как бы хотят

(речь, понятно, не о тех, кто никакой российской государственности не хочет),

чтобы она, оставаясь собой, была бы «лучше». Но она, как представляется, и так

сделала все, что могла делать, не утрачивая своей природы.

Исчезновение же с политической карты России как таковой, как нормального

государства вообще (независимо от его внутреннего строя) было делом совпадения

достаточно случайных обстоятельств с очень неслучайными устремлениями

определенных сил. Но это уже другой вопрос. Конечно, ни Англия, ни Франция, ни

Германия, ни Турция не перестали существовать как государства после падения в

них традиционных режимов, но и ни в одной из этих стран внутри почему-то не

нашлось сил (вопрос опять же — насколько «внутренних») откровенно выступавших и

деятельно работавших на поражение своей страны во время войны. Так «повезло»

только России, и результат победы столь специфических сил не мог быть иным,

кроме возникновения на месте одной из нормальных европейских империй

квазигосударства в виде заготовки «земшарной республики».

Смесь знаний, вынесенных из советской школы, с «демократическими»

представлениями с одной стороны и наивным мифологизаторством славянофилов XIX в.

с другой, привели к тому, что в качестве недостатков исторической России иной

раз курьезным образом называются как раз те факторы, которые как раз и

обеспечили её величие и значимость в мировой культуре. Стали говорить о том, что

Россия пала едва ли не потому, что стала империей, «слишком расширилась»,

европеизировалась, полезла в европейские дела вместо того, чтобы,

«сосредоточившись» в себе, пестовать некоторую «русскость». Характерно, что эти

представления особенно развились после 1991 г., когда «российская»

государственность оказалась отброшена в границы Московской Руси и представляют

(часто неосознанные) попытки задним числом оправдать эту ситуацию и

«обосновать», что это не так уж и плохо, что так оно и надо: Россия-де,

«избавившись от имперского бремени», снова имеет шанс стать собственно Россией и

т.п. Соответственно, допетровская Россия, находившаяся на обочине европейской

политики и сосредоточенная «на себе», представляется тем идеалом, к которому

стоит вернуться.

Такой подход, если и может рассматриваться как проект, обращенный в будущее

(идея создания чего-то типа индейской резервации в качестве заповедника «русской

духовности» может восприниматься положительно по самым различным соображениям,

как и неприязнь к реально-исторической России можно испытывать по разным

причинам), то в отношении прошлого вполне иррационален, т.к.