Почему плакал Пушкин?

Так или иначе, но в годы, когда государство продолжало страдать манией преследования, это сочетание не могло не восприниматься как данный для острастки наглядный урок. Каждому пушкинисту следовало самому сообразить, что и ему может упасть кирпич на голову.

Главной задачей стало не сказать лишнего.

А вот что оно такое – «лишнее»?

Чего именно следует избегать?

На всякий случай – всего.

Долгое время я не решался в разговорах со знакомыми мне пушкинистами спрашивать – по какой причине вокруг жизни и творчества поэта возник зловещий запретный круг, как случилось, что Пушкин находится на запретном режиме, на положении арестанта, осужденного чуть ли не на вечный срок?

Если ты начал о чем-либо догадываться, то тем более помалкивай. Вот девиз, под которым прошла жизнь большинства моих современников.

Тем временем биография Пушкина продолжала оставаться в крайне запутанном виде. Перемешивание фактов с легендами приводило к единственно остающемуся выводу: Пушкин был, видите ли, «поэт». В обывательском представлении об этом слове.

Он был «поэт», значит человек вспыльчивый, порывистый, рассеянный, противоречивый, попросту взбалмошный.

Ни в коем случае не политический деятель, не сколько-нибудь последовательный мыслитель, а «поэт», да и только.

Когда какая-то загадка долгое время не поддается решению, надо попробовать поставить рядом с ней еще одну. Может оказаться, что они сами решают друг друга.

Труды пушкинистов не давали и до сих пор не дают сколько-нибудь ясного представления о Десятой главе «Онегина». И, как нарочно, а может, и впрямь – нарочно, дежурные пушкинисты печатают заведомую бессмыслицу, вроде того, что таковой главы никогда не было!

Стало быть, не эта ли тема – в числе сугубых секретов?

Что ж, оно, пожалуй, понятно. Если Десятая глава – насквозь сатирическая, то она мешает укреплять культ государства. А у нас благо государства – высший закон.

Если Модзалевский-младший вместе с Гессеном или вслед за Гессеном открыл истинный ключ к Десятой главе, то он обладал достаточно проницательным умом.

Много лет спустя, кажется, в 1982 году, беседую с одним из лучших пушкинистов, с Сергеем Михайловичем Бонди.

– А что, Модзалевский-младший, он был очень умный?

– Дурак. Совсем дурак. Мы про него так и говорили: у него вместо головы – картотека его отца.

– А что вы говорили про его отца?

– А про его отца мы просто говорили: у него вместо головы – картотека. С младшим, – продолжает Бонди, – был у меня такой случай. Пришел он ко мне, жалуется: «Почему Леонид Гроссман про меня говорит, что я дурак? Не такой уж я дурак…» И тут мой гость увидел на столе недавно вышедший третий том писем Пушкина. Тот том, где его, Льва Борисовича, обширные примечания. «Очень, – говорит, – интересно. Сейчас глянем на ваши замечания». И берет том в руки. Я подскочил, кричу: «Нельзя!», стараюсь отнять. А он не отдает. Потанцевали мы с ним по комнате, держась за книгу. В конце концов я победил, книгу вытащил. Я не был сильнее. Но я знал, что мне невозможно уступать. Из-за моих пометок. А были они такие: «Он ничего не понял!», «Опять ничего не понял!», «Идиот!» Модзалевский-младший не предполагал подобных выражений, понял наши с ним танцы совершенно иначе и обиженно сказал: «Напрасно вы мне не доверяете. Я бы не разболтал ваших секретов».

Далее я спрашивал у Бонди, какого мнения он о Л. Гроссмане, о Д. Благом, о Б. В. Томашевском.

– Леонид Гроссман был настоящий интеллигент. Человек высокой культуры. Прекрасно знал французский. Богатая эрудиция. Неплохо писал стихи. Но дурак. Боже мой, какой дурак!

Хуже всего отзывался Бонди о Благом. И только Томашевский был удостоен похвалы.

– Умница! Он был умнее нас всех, вместе взятых! Один недостаток: не обладал развитым поэтическим слухом.

Возможно, Бонди запомнил и учел, что в одной из предыдущих бесед я упомянул, что учился у Томашевского. Позднее, когда я кому-то из сотрудников московского музея Пушкина излагал отзыв Бонди, в ответ я услышал:

– Что вы нам рассказываете? Уж мы-то знаем, как Бонди отзывается о Томашевском!

В конце концов я понял, что не скоро подневольные пушкинисты получат возможность взяться за решение тайны Десятой главы. Она оказалась не такой уж сложной, искусственно замудренной. Текст спокойней, чем можно было ожидать. Иначе и быть не могло. «Славная хроника!» – так записал в дневнике свои впечатления от услышанного П. А. Вяземский.

И впрямь – «славная хроника». Какая ж тут угроза для наших властей? Нету там ничего смертельно опасного.

История поиска ключа к Десятой главе сама по себе любопытна, но это другая тема, не она сопричастна с судьбой погибших пушкинистов.

Ученых можно поделить на два подвида. Одни – по преимуществу рассуждатели, другие – фактовики.

Бытовало такое присловье: Б. Модзалевский в Ленинграде знает о Пушкине все, М. Цявловский в Москве знает все остальное.

То же самое соотношение сил нетрудно выразить иначе:

Б. Модзалевский (то есть старший) составил картотеку. В нее он вносил сведения о тех, кто жил в России в пушкинские времена.