Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Мы уже говорили, что Клодон отделил ее от желания на удивление быстро – пусть не в сознании, но в повседневных поступках. Он, как большинство неверионских мужчин, пришел к выводу, что похоть – явление чисто телесное, а желание – духовное; желание может вызывать похоть, но подавить ее довольно легко.

В случае с Имрогом Клодон пользовался похотью как оружием, а когда мастурбировал – чтобы успокоиться, побаловать себя, за что-то вознаградить.

В Колхари Клодон умудрился поиметь трех уличных женщин. С одной они вместе пили, и она дала ему в закоулке за какой-то таверной; ей он не заплатил. В другой раз он тоже попытался сбежать, но был избит здоровенным мужланом, невесть откуда взявшимся. В третий раз заплатил сколько условились из кошелька, украденного у лысого ротозея на рынке; эта, сидя на ступеньке, вычищала грязь между пальцами ног, и ее руки, ноги, глаза походили на те, которые он искал.

Оказалось, что он ошибся во всех трех отношениях: даже краска вокруг ее глаз лежала аляповато (сам он перестал краситься только вчера).

Все три его возбуждали, но то была не звериная страсть, которая нас превращает в детей, а детей ужасает.

Мы разобрались, как сочетались похоть и желание в шестнадцатилетнем Клодоне.

Теперь посмотрим на него в двадцать шесть, десять лет спустя после Колхари.

Он жил тогда в шалаше за деревней на краю пустыни, чьи различия с его собственной он замечал каждый раз, видя, как одна женщина ткет у себя во дворе, а другая тянет вола под уздцы; как мужчина обтесывает соху или купается с трехлетним сынком в канаве у дома.

Клодон уже не был стройным юношей, но пока что не разжирел. В первый свой день он, проходя по деревне, высматривал, что бы такое стащить, чтоб не сразу хватились, или спрашивал местных жителей, не найдется ли для него работы – авось рубцы от кнута не всех отпугнут. В последний день высматривал добычу покрупнее, чтоб унести ноги вместе с ней, в промежутке же ходил по вечерам к женщине лет на десять старше его, некрасивой и малость тронутой, жившей в развалюхе у самой околицы. Клодон приносил кувшин пива, они сидели у ее хижины, и он спрашивал:

– Знаешь, что это?

– Да никак грязь…

– Нет. Столичные женщины этим глаза подводят. Сама попробуй, тебе пойдет.

– Что, прямо в глаза вот это совать?

– Нет, намажь вокруг глаз. Дай покажу…

– Уйди, не хочу я!

– Да ты попробуй, это ж не больно.

– Вот сам и мажься.

– Да, мужчины тоже иногда это делают, но по-другому. Вреда от этого никакого, слово даю. Убери руку! Смирно сиди! Вот так. Теперь ты ни дать ни взять благородная столичная дама!

– Ты-то видишь, что намазал, а я не вижу.

– Настоящая дама. Красавица. Давай еще выпьем.

– Сам пей.

– С большим удовольствием. – Он поднимал кувшин; солнце грело снаружи, пиво изнутри. Потом он что-то рассказывал ей, она смеялась, а он смотрел на нее с дурацкой улыбкой. Потом они ложились, то в хижине, то прямо здесь, на земле.

Иногда она вдруг принималась плакать.

– С чего это ты?

– Не знаю…

Пару раз он старался ее рассмешить, потом ему надоело. Однажды он просто ушел, спугнув трех ребятишек – они прятались за валуном и подглядывали.

Но обычно все у них шло как по маслу. Порой, когда он засыпал, женщина садилась, водила пальцем по рубцам у него на боку и пыталась вспомнить, почему с такими вот разукрашенными нельзя говорить, нельзя даже смотреть на них. А уж если тебя кто увидит с ним, особенно дети…

Таких мужчин, как Клодон, у нее, по правде сказать, еще не было.

Особенно если накраситься и улыбаться ему.

Перейдем к тридцатишестилетнему Клодону.

Тогда он промышлял вместе с двумя другими ворами.

Младший, ленивый и злобный, исполосованный побольше его, не выносил одиночества и цеплялся за двух других, но при этом воровал у них, врал им и временами лез с ними в драку.

Старший кнута избежал. Клодон считал его трусом, несмотря на все рассказы о воровских подвигах, но вожака он, как правило, слушался.

Они уже месяц жили втроем в грязной хижине в миле от Винелета – ее владелец, бывший товарищ младшего, плохо кончил. Некоторые замечания последнего, как пьяного, так и трезвого, вызвали у Клодона подозрение, что парень-то его и убил.

Сам Клодон стал куда толще, громогласней и забулдыжнее, чем был десять лет назад. И похоти у него поубавилось – без выпивки он уже ничего не мог. Да, он часто вспоминал ту женщину под мостом, но мы сейчас говорим не о желании, а о похоти. Беда в том, что он и перепив ничего не мог; грань была узкая, и ему все реже представлялся случай ее соблюсти.

Три раза из пяти последних, когда Клодон был с женщиной, плакал он – но так и не понял, почему плакала та, придурковатая, десять лет назад.

Но как-то утром, когда снаружи переругивались две сойки, младший просунул голову за рваную входную завесу и прокричал:

– Эй вы, поднимайтесь! Я вам двух баб привел – горячие обе, на все горазды. Я с ними со вчерашнего колочусь и чуть не поджарился. – Снаружи донесся смех. – У меня и пиво есть, позабавимся.

И в хижину вошли женщины.