Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Лишь годы спустя я стал понимать, с какой смесью вины и завороженности неверионские господа относились к своим рабам, хотя весь остаток того дня наблюдал ее. Но почерпнул множество мелких истин касательно аристократов, которых, будучи свободным, никогда так близко не видел. Я впервые услышал клички, которыми они называли друг друга, будто отрицая свою власть и происхождение; Анурона в глаза звали Пустомелей, а за глаза – Желудевой Башкой, даже обращаясь к его собственным слугам! Графа Жью-Форси именовали Жабой. А Ветерком, как я понял из разговора трех молодых господ, бегая мимо них то с сундуком, то со связкой веревок, была не иначе невидимая госпожа.

Скоро я убедился, какими капризными могут быть богатые люди: господин Анурон, колыша плащом в кругу своей стражи и слуг, пронзительно верещал: «Думаете, это вы мной распоряжаетесь? И можете делать всё что хотите? Так вот: я заменю вас рабами. Мигнуть не успеете, как заменю! Я уже вызвал семь человек с рудника. Отхлестать бы вас до полусмерти, всех до единого! Не стану терпеть! Не стану!» Выкрикнув все это, он повернулся и пошел прочь – я видел в просвет между двумя стражниками, что он чуть не плачет.

«Не обращай внимания на нашего Пустомелю, – сказал мне на ухо высокий молодой господин, напугав меня. – Скоро ты привыкнешь к его припадкам». Не знаю, что удивило меня больше – выходка Анурона или эти слова, как будто мое мнение что-то значило!

За следующий час я из разговоров стражников, слуг, господ и шепота своих сотоварищей составил историю не менее романтичную, чем лицедейское представление.

Трое господ ехали из западной пустыни на восточное побережье. Остановившись в имении некоего барона, они узнали, что его дочь, госпожа Эзулла, собирается в ту же сторону. В те времена на дорогах шалили разбойники, и барон спросил, нельзя ли ей присоединиться к их каравану. Госпожа Эзулла недавно овдовела, хотела подыскать себе нового мужа и представляла собой хорошую партию как для господина Анурона, так и для графа Жью-Форси. Оба заявили, что почтут за честь оберегать в пути дочь барона. В течение трех дней оба соперника из кожи вон лезли, чтобы перещеголять друг друга в доблестных подвигах. Семь крепких рабов взяли с рудника как раз для того, чтобы развлечь ее милость; она же, уяснив, отчего ее спутники себя так ведут, весь вчерашний день из кареты не выходила. Не вышла и теперь; занавески в карете остались задернутыми, а ее служанки, выбегая порой, говорили, что ее милость здорова, но не желает, чтобы ее беспокоили. Это сделало двух ее поклонников еще более раздражительными.

Мне было невдомек, как именно мы будем развлекать ее милость. Увеселение, должно быть, откладывалось из-за ее нерасположения. Я будто спектакль смотрел и не меньше всех в лагере любопытствовал, что происходит сейчас в карете с закрытыми занавесками, раскрашенной в красно-оранжевые цвета. Любопытно было и кое-что другое. Я подсмотрел, как граф Жью-Форси сидит в своей карете на сундуке нос к носу с нашим Намуком, схваченным работорговцами три года назад на одной из южных дорог. Граф пил сидр прямо из кувшина и порядком уже захмелел. «Позволь мне его потрогать. И не смей возражать, не то отрезать велю. Зачем вам такие большие, даже тем, кто не родился рабом? Работорговцы, видно, первым делом на это смотрят. Ну как, приятно тебе? Скажи “да”. Мне приятно, когда я со своим это делаю. Скажи “да” сейчас же!» Самое смешное, что Намук, как я давно заметил, не любил заниматься тем, что делают между собой лишенные женщин мужчины. Благодаря своей силе он умудрялся этого избегать (я-то даже и не пытался), но здесь сопротивляться не приходилось. Намук, разинув рот (нескольких зубов у него не хватало), смотрел на меня в окно тупым взглядом, не выражающим ни удивления, ни ужаса, ни возмущения, ни омерзения – он просто оцепенел. Пьяный граф меня не видал. Боюсь, я ухмылялся, когда уходил, и ничуть не жалел Намука. Граф меня занимал куда больше: вот, значит, каков благородный поклонник таинственной госпожи. Всякой драме нужна комическая вставка.

Потом я подслушал разговор высокого господина в меховом плаще с его личным слугой – тот, сидя на корточках, искал что-то в открытом ларце.

«Смотреть противно, как Пустомеля с Жабой из кожи вон лезут, чтобы заслужить право называться ослами – и все из-за той тощей дуры, что заперлась у себя в карете. Впрочем, я Ветерка не виню и на ее месте сделал бы то же самое».

Я навострил уши, убежденный, что они не видят меня, но граф поманил меня к себе – столь же небрежно, как раньше подносил кулак ко лбу. «А теперь еще и с этими болванами возиться приходится. Отвратительно и совершенно не в духе ее величества, о чем эти двое прекрасно знают. Поди-ка сюда, любезный».

Я подошел, удивляясь заново.

«Ты, я вижу, с работой уже управился. Я дам тебе новую, пока липкие Жабьи ручонки тебя не сцапали. Разве что твоя рана остановит его – грязь ему не помеха».

Рубец от кирки у меня на лице, о котором я порой забывал, еще не совсем зажил и вид имел страшноватый.