Побег

— Откуда же вы меня тащили, отец? — Больной попытался было приподняться, но лицо его исказила гримаса боли.

— Да ты лежи, милый, лежи, — замахал руками Потап. — Силы береги. После такого заражения тебе надо месяц лежать в лежку да лапу сосать.

— Какого заражения? — не понял гость. Потап покачал головой.

— Да у тебя, паренек, чуть не гангрена начиналась — бок у тебя загноился так, что впору было ножом вырезать. Насилу вон Ленка травами тебя отпарила. А то уж и не знаю, как повернулось бы дело. Ты, я чай, в районную больницу не шибко желаешь попасть?

— Твоя правда, дед, — криво улыбнулся больной. — Мне там делать совсем нечего. Такому-то здоровому.

Потап искоса посмотрел на него, и в первый раз за недельное пребывание у них в доме гостя мелькнуло у старика подозрение: а может, это все же тот, кого к нему Мулла направил? Но Потап не стал торопить события, боясь, как бы не ляпнуть лишнего и не совершить роковую ошибку.

Потап когда-то имел приход в единственной церквушке Северопечерска. Наладился он туда сразу после войны. Приход был небогатый, но батюшка не бедствовал: в конце сороковых в церковь повалил народ — видно, тяжкие испытания военного лихолетья да вечная нужда мирной жизни оставляли местным мужикам и, в основном, бабам одну надежду. К ней они и льнули. Отец Потап служил по совести, за причастия лишку не требовал, соборовать и вовсе иногда бесплатно соглашался — словом, заслужил народное уважение. Но потом в начале шестидесятых, когда Хрущев вдруг объявил войну с религией, церковь закрыли, в ней разместили какой-то музей, который просуществовал лет пять, да потом и сам закрылся, а отец Потап ушел в тайгу и уединился. Если бы поблизости был монастырь, он бы точно ушел туда. А так он устроился на брошенном хуторе в лесу и своими руками возвел рядом с домом часовенку, о чем шепнул своим старым прихожанам, и те сами стали к нему изредка наезжать да привозили с собой верных людей. Так отец Потап и жил на своем хуторе как бы тайком. О его религиозной деятельности, или самодеятельности, как в шутку говаривали доброхоты, знали и местные власти, и милиция, но Потапа не трогали: а как его тронешь, если и отец, и мать начальника райотдела МВД Кольки Хруничева в пятьдесят первом в церкви у Потапа венчались, а в пятьдесят втором и Кольку там крестили. Но Потап о своей часовенке помалкивал, принимал скромные подношения прихожан — на них, да еще с огорода своего, да с леса и жил, прокармливая и себя, и племянницу. Когда в начале девяностых в Москве вдруг сильно возлюбили православие и все кому не лень начали строить храмы, председатель горисполкома даже вызвал к себе Потапа на чашку чая и прозрачно намекнул, что можно бы и церковь отреставрировать, и приход восстановить. Но Потап отказался, сославшись на возраст и болезни.

Но у Потапа был другой резон отказаться от заманчивого предложения. И этот резон оказался куда сильнее прочих. У него было важное дело, которому он себя уже давно и вполне сознательно посвятил — точно так же, как когда-то сознательно выбрал путь священства. Когда разорили его церковь, он не озлобился, даже и не осерчал. Скорее, огорчился. Но к чувству огорчения примешалось и еще одно чувство — недоумение. Он не понимал, что творит Советская власть с народом, к чему эти постоянные унижения, репрессии и издевательства.

Только одному человеку он мог задавать эти вопросы, зная, что услышит честный и мудрый ответ. Этому человеку Потап был обязан жизнью, о чем помнил всегда и всегда молился за него и почитал своим долгом оказывать ему посильную помощь. Их скрепляла давняя дружба, выросшая из случайной встречи, а потом судьба разметала их по разным краям необъятной России, но через много лет вновь свела вместе и с тех пор уже связь между ними не рвалась. Благодетель Потапа — именно так старец называл своего давнишнего спасителя — снова оказал ему помощь при совсем странных обстоятельствах в конце семидесятых.