Победительница

Через месяц почти непрерывной работы у него было готово пятнадцать больших, метр на два, полотен. Это было то же, что и раньше: красивые люди среди красивых космических пейзажей. Но Константину Константину почему-то казалось, что всё стало лучше, величественнее и человечнее. Я соглашалась. Мне хотелось сделать ему приятное.

Было открытие выставки. Конечно, газеты писали обо мне, интровидение72 тоже меня транслировало, но и Башмакова не обошли вниманием. Для экспозиции предоставили лучший зал «Мега-арт-паласа»73 на втором этаже, были люди бомонда, искусства, политики. Мнения были полюсовидные – от полного неприятия до льстивых восторгов. Но для Константина Константина главным было то, что к нему подошел Зураб Церетели, похлопал его по плечу и сказал:

– Гениально! Это совершенство дилетантизма, это дилетантский абсолютизм!

И тут же это удачное выражение было подхвачено многими, через неделю все писали и транслировали о дилетантском абсолютизме как о самом продвинутом течении современного искусства, утверждая при этом, что лучшие мастера – это ученики самого Башмакова К.К.

Константина Константина это смущало. Экспозицию пригласили несколько стран, он мечтал, как поедет туда со мной. Но он считал, что не хватает главного – моего портрета.

– На фоне марсианских скал? – спросила я.

– Может быть. На фоне самого фантастического сюжета, которого ты достойна.

И он, попросив меня позировать, трудился с утра до ночи, но не показывал мне результата.

А позировать было всё труднее, потому что он иногда застывал и подолгу смотрел не на холст, а на меня.

Однажды приблизился, то есть сделал несколько шагов в моем направлении, и сказал:

– А если тебе понравится, мы можем?

– Что?

– Ну... Мы можем?

– Что можем?

– Ты не догадываешься?

– Смотря что ты имеешь в виду.

– Побыть вместе как мужчина и женщина? Хотя бы один раз?

– Хорошо, – сказала я с легкостью, не подумав о последствиях.

И он чуть ли не бегом вернулся к портрету и продолжил работу.

Но, видимо, дело оказалось труднее, чем ожидал.

Как-то я вошла в студию и увидела: портрет закрыт, а Башмаков стоит рядом скрестив руки. Он произнес:

– Наверное, это всё.

– Наконец-то.

Я хотела посмотреть, но он сказал:

– Постой. Я еще раз гляну. Для очищения совести.

Башмаков сорвал покрывало, вцепился взглядом в потрет. Лицо его приобрело сероватый оттенок. Он набросил обратно покрывало и сказал:

– Нет. Еще нет.

Меня это даже заинтриговало. Однажды я улучила момент рано утром, когда он спал после ночной работы, пробралась в студию, подошла к мольберту, тихонько сняла полотно.

Я увидела обычный для Башмакова инопланетный пейзаж с чистыми красками и линиями. Увидела себя. Наверное, на этой планете была земная атмосфера, потому что я была без скафандра. В легком облегающем костюме вроде спортивного, правильно стройная, правильно красивая, похожая на себя и одновременно на куклу или манекен, который кто-то с меня слепил. Я была стерильной и безжизненной, как всё вокруг. Но мне это даже скорее нравилось. Для меня в картинах Башмакова это было вообще главной привлекательной особенностью: он словно убирал себя, свой взгляд, он показывал фантастическое как существующее, а люди были такими, что каждый мог при желании рассмотреть в них то, что хотел.

Вспыхнул свет. Константин Константин каким-то образом почуял, что я тут, и пришел.

– Извини, – сказала я. – Не понимаю, зачем ты это прятал? Всё готово.

Он подошел, взял нож и стал резать холст с резким звуком раздирания.

– Я бездарь, – сказал он. – Я и раньше это знал, но меня не беспокоило. Рисовал и рисовал себе.

– Перестань. Во-первых, ты не бездарь.

– Бездарь!

– Хорошо, бездарь. Всё равно, кто тебе мешает, рисуй и рисуй, как раньше.

– Я не могу, как раньше, – закричал он с неожиданной детской капризной интонацией и показался мне большим пятидесятилетнем ребенком. Это было смешно – тогда, Володечка, так бывало у мужчин хоть и часто, но довольно редко. Не было гипнорелаксирующих сеансов, когда мужчина хоть пятидесяти, хоть восьмидесяти лет, тоскующий о детстве, мог приехать в специальные центры, где заказывал два-три дня и пребывал в них пяти-, десяти-, пятнадцатилетним – как ему хотелось, со всеми прелестями этого возраста, главная из которых полная безответственность. Видел бы ты блаженных здоровущих мужчин, которых няньки сажают на горшок, кормят с ложечки, одевают для прогулки, шлепают за провинности, награждают сладостями, видел бы ты, с каким наслаждением они смеются и плачут, носятся по комнатам (хоть и с возрастной уже одышкой), дерутся, нанося иногда друг другу недетские травмы, но все равно после этого они всегда были счастливы...

– Я не могу, как раньше! – сказал Константин Константин. – Я хочу быть гениальным – для тебя. Потому что рядом с тобой должен быть гений. Нет, лучше уходи, – неожиданно завернул он.

– Куда?

– Всё равно! Исчезни! – закричал он и даже затопал ногами.

А потом убежал, но тут же прибежал с бутылкой алкоголя, стал ее пить и неожиданно передо мной 74: