Победа

— Окончательно? — повторила она, словно не понимая.

— Да, к счастью или к несчастью, не умею вам сказать. Он отказался служить дольше. Он ушел.

— Но вы ведь этого ожидали. Не правда ли?

Гейст сел по другую сторону стола.

— Да. Я ожидал этого с тех пор, как обнаружил кражу револьвера. Он утверждает, что не брал его. Само собою разумеется! Китаец никогда не видит необходимости сознаться. Возражать против любого обвинения одно из правил хорошего тона; но он не рассчитывал убедить меня. Под конец он стал несколько загадочен, Лена. Он меня смутил.

Гейст остановился. Молодая женщина казалась поглощенной собственными мыслями.

— Он меня смутил, — повторил Гейст.

Она уловила тревогу в его голосе и слегка повернула голову, чтобы взглянуть на него через стол.

— Надо было что-нибудь серьезное, чтобы вас смутить, вас, — проговорила она.

Сквозь ее полуоткрытые губы, напоминавшие спелый гранат, сверкали белые, ровные зубы.

— О, дело было только в одном слове… и в кое-каких жестах. Он наделал немало шума. Я удивляюсь, как мы вас не разбудили. Какой у вас детский сон! Скажите, вы лучше себя чувствуете?

— Я отлично отдохнула, — сказала она, снова улыбаясь ясной улыбкой. — Я не слыхала никакого шума и очень этому рада. Его манера говорить и глухой голос пугают меня. Мне не нравятся все эти иноземные люди.

— Он сделал это перед самым уходом… перед бегством следовало бы сказать. Он кивал головой и показывал на портьеру вашей комнаты. Разумеется, он знал, что вы там. Казалось, он считал… он имел такой вид, словно старался дать мне понять, что… ну, что вам угрожает особая опасность. Вы знаете, как он говорит.

Она ничего не сказала, не сделала никакого движения, но легкий румянец ее щек исчез.

— Да, — начал снова Гейст. — Казалось, он хотел предостеречь меня. Очевидно, это так и было. Неужели он вообразил, что я позабыл о вашем существовании? Единственное слово, которое он проговорил, было «два», — по крайней мере, мне так послышалось. Да, «два»… Он сказал, что этого он не любит.

— Что это означает? — прошептала она.

— Мы знаем, что означает слово «два», не правда ли, Лена? Нас двое. И никогда не было на свете более уединенной четы, моя дорогая. Быть может, он хотел напомнить мне, что у него тоже есть жена, которую ему нужно охранять. Почему вы так бледны, Лена?

— Разве я бледна? — небрежно спросила она.

— Да, вы бледны.

Он был не на шутку встревожен.

— Во всяком случае, не от страха, — искренне воскликнула она.

На самом деле она испытывала своего рода отвращение, которое, не лишая ее самообладания, было, быть может, тем более тягостным, но зато не парализовало ее мужества.

Гейст, в свою очередь, улыбнулся.

— Я не знаю, чтобы у вас был повод для страха.

— Я хочу сказать, что не боюсь за себя.

— Я думаю, что вы очень храбры, — сказал он.

Она слегка порозовела.

— Я так непокорен внешним впечатлениям, — продолжал Гейст, — что не могу сказать того же о себе. Я недостаточно быстро реагирую.

Он продолжал другим тоном:

— Вы знаете, что я первым долгом пошел повидать этих людей сегодня утром?

— Знаю. Берегитесь! — прошептала она.

— Беречься? Как? — я спрашиваю себя об этом. У меня был длинный разговор с… Но вы их, кажется, не видали. Один из них невероятно длинное и тощее существо, которое имеет вид больного; меня не удивит, если он и на самом деле окажется больным. Он напирает на свое нездоровье довольно таинственным образом. Я думаю, что он страдал тропической лихорадкой, но не так сильно, как уверяет. Он то, что принято называть джентльменом. Казалось, он готов был рассказать мне обо всех своих приключениях — я его об этом не просил, — но заявил, что это слишком длинная история; в другой раз, когда-нибудь. «Я думаю, вы хотели бы узнать, кто я?» — спросил он меня. Я ответил, что это его дело, таким тоном, который между двумя порядочными людьми не оставляет места никаким сомнениям. Он приподнялся на локте — он лежал на походной кровати — и сказал мне: «Я — тот, который…»

Казалось, Лена не слушала, но, когда Гейст остановился, она быстро повернула голову. Он принял это движение за вопрос, но ошибся. Впечатления молодой женщины были смутны и неопределенны; вся энергия ее была направлена на борьбу, которую она собиралась вести сама, с тою великой экзальтацией любви и самопожертвования, которая является дивным даром женщины; она хотела вести ее целиком, в мельчайших подробностях, по возможности не дав Гейсту даже узнать, что она сделала. Ей хотелось бы найти какой-нибудь предлог, чтобы запереть его на замок. Если бы она знала средство усыпить его на несколько дней, она без всякого страха применила бы снадобья и заклинания. Он представлялся ей слишком возвышенным и слишком плохо вооруженным для таких столкновений. Это последнее чувство не было основано на материальном исчезновении револьвера. Для нее было почти невозможно понять полное значение этой подробности.