По ту сторону зимы

Оставалось еще несколько часов темноты, но тянулись они бесконечно. Мало-помалу глаза привыкли к безлунному мраку, который поначалу казался непроницаемым, и Эвелин смогла различить, что вокруг растет высокая сухая трава. Ночь превратилась для нее в долгую пытку, но когда наконец занялся рассвет, это произошло как-то вдруг. За все это время она не слышала никого — ни мигрантов, ни охранников. Едва рассвело, она решилась осмотреться. Ноги затекли, она с трудом встала и сделала несколько шагов, ее мучили голод и жажда, но рука больше не болела. Она почувствовала приближение дневной жары: от земли поднимался густой туман, похожий на свадебную фату. Ночью царила тишина, прерываемая лишь далекими звуками громкоговорителей, но на заре земля проснулась: жужжали насекомые, потрескивали ветки под лапками грызунов, шелестел тростник от морского бриза, в воздухе суетливо мелькали воробьи. Тут и там среди ветвей можно было различить яркие пятна: рыжая птица с красной грудкой, желтая славка, зеленый аррендахо[39] с синей головой, птички неприметные по сравнению с теми, что водились в ее родной деревне. Она выросла среди шума и гама птиц тысячи видов, с многоцветным оперением, в раю для орнитологов, как говорил падре Бенито. Она прислушалась к суровым предупреждениям на испанском языке, доносившимся из громкоговорителей, и безрезультатно пыталась высчитать расстояние до пунктов контроля, пограничных вышек и дороги, если таковая была. Она понятия не имела, где находится. В память потоком хлынули истории, которые мигранты передавали из уст в уста, об опасностях, подстерегающих на севере: безжалостная пустыня, хозяева ранчо, безнаказанно расстреливающие тех, кто забирается на их земли в поисках воды, пограничники, вооруженные до зубов, злые собаки, натасканные на человеческий пот, вызванный страхом, тюрьмы, где можно провести годы, и никто ничего о тебе не узнает. Если они такие, как в Гватемале, она предпочла бы умереть до того, как окажется в камере.

День тянулся мучительно медленно, час за часом, минута за минутой. Солнце двигалось по небу, обдавая землю сухим жаром пылающих углей: не к такой жаре привыкла Эвелин. Жажда была столь сильной, что она забыла о голоде. Поскольку не было ни одного дерева, в тени которого можно было бы спрятаться, она нашла в кустах палку, очистила от листьев землю, чтобы распугать змей, и кое-как примостилась на траве, а палку воткнула в землю, чтобы по движению тени примерно представлять, сколько прошло времени; однажды она видела, как это делала бабушка. Через равные промежутки времени она слышала шум машин и низко летевших вертолетов, но, поняв, что они всегда следуют одним и тем же курсом, перестала обращать внимание. Она с трудом соображала, голова была словно набита ватой, мысли путались. Тень от палки показала полдень, и с этого момента начались галлюцинации: формы и цвета, какие появляются после того, как выпьешь айауаски[40], броненосцы, крысы, детеныши ягуара без матери, черный пес Андреса, подохший четыре года назад, который явился ей живой и здоровый. Порой она засыпала, изнуренная раскаленной жарой, оглушенная усталостью и жаждой.

Медленно наступал вечер, но температура не падала. Черная змея, длинная и толстая, проползла у нее по ноге, и это было похоже на какую-то кошмарную ласку. Окаменев, девушка ждала, не дыша, чувствуя на ноге тяжесть рептилии, прикосновение ее гладкой кожи, сокращение каждого мускула ее похожего на шланг тела, неторопливо скользящего прочь. Такие змеи не водились в ее деревне. Когда рептилия уползла, Эвелин рывком вскочила на ноги и, широко открыв рот, стала глотать воздух, — от пережитого ужаса кружилась голова, а сердце было готово выпрыгнуть из груди. Только через несколько часов она пришла в себя и перестала остерегаться всего вокруг; у нее не хватило бы сил провести целый день на ногах, вороша землю палкой. Губы потрескались, кровь на них запеклась, язык распух, будто моллюск поселился в пересохшем горле, ее лихорадило.

Наконец наступила ночь, и стало прохладнее. К этому времени Эвелин была настолько обессилена, что ее уже не волновали ни змеи, ни летучие мыши, ни пограничники с ружьями, ни чудовища из ночных кошмаров, она чувствовала только непреодолимую жажду — хотелось лишь попить воды и отдохнуть.

Свернувшись калачиком на земле, она ушла в свое горе и одиночество, желая только одного — умереть поскорее, умереть во сне, лишь бы не просыпаться.