По ту сторону изгороди

Антон еще немного посидел за столом, глядя в окно. Его привлекла птица черного цвета, похожая на ворону или грача. Только настолько худая, что видны ребра, и выпирает хребет, похожий на горб. Птица сидела на сухой ветке тополя и глядела на Антона. Если бы он не знал, что птицы не умеют разговаривать на человеческом языке, то решил, что она хочет сказать что-то важное, ведь не зря прилетела из неведомых краев и села напротив окна, в которое смотрел Антон. Она приоткрыла клюв и срыгнула черный предмет округлой формы. Поймала его кончиком клюва, чуть наклонила голову, так, чтобы Антон мог рассмотреть все четыре дырки в пуговице и кусочек черной нитки.

Табурет пошатнулся, но не упал, после резкого подъема Антона. Оглядываясь на странную птицу, вышел из кухни. В голове крутились мысли о доме пуговичного человека, о леденцах, о стае крыс и собаки с обглоданным боком. Если все то привиделось, померещилось, то пуговица в клюве птицы была настоящей. Он надеялся, что это совпадение. Ведь бывает такое, что вороны таскают в гнезда всякие безделушки. Вот только те безделушки должны блестеть, да и эта птица не совсем ворона.

А может это посланник пуговичного человека? Может он таким образом дает понять, что знает где искать вора его любимого квадратного глаза?

Тетя Таня чистила кошачий лоток в ванной комнате, а кошка в этот момент сидела на ботинках Антона и справляла нужду.

– Брысь, – прошипел Антон, поглядывая в ванную, опасаясь, как бы тетя Таня не заметила, что делает кошка. У него похолодело в груди от страха, ведь стоит тети Тани поднять голову, оторваться от лотка и тогда Антону несдобровать. Она много раз говорила, чтобы он убирал свою обувь в шкафчик. – Брысь!

На цыпочках, согнувшись, подошел к двери и прогнал кошку, но было уже поздно, тетя Таня увидела. Оставила неубранный лоток и вышла в коридор.

– Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты обувь убирал в шкаф!

Она подняла его ботинки, повернула так, что с них стекла моча.

– А если бы попало на туфли дяди Миши или Настины? – она махнула головой в сторону их обуви и нервно рявкнула, так, что с губ сорвалось несколько капель слюны, – Вот твое место!

Резко открыла дверцу шкафа, так, что он пошатнулся и чуть было не упал. Забросила в него мокрые ботинки Антона и с силой захлопнула.

– Еще раз увижу, что твои вонючие башмаки стоят на видном месте, будешь ходить босиком!

Она отвесила Антону подзатыльник, но на этом не угомонилась, ей показалось мало просто ударить, нужно было еще добить словом:

– И только попробуй ночью реветь и кричать во сне! Вновь отправлю на лечение!

Это была самая сильная из угроз. При упоминании больницы, у Антона тряслись колени, перехватывало дыхание, а сердце сначала останавливалось, а затем колотило с такой скоростью, словно собиралось покинуть грудную клетку и бежать далеко и долго, туда, где не говорят про больницы и не отправляют детей на лечение.

– Ну что хлопаешь своими глазками? – не унималась она, – думаешь я шучу? Думаешь не отправлю тебя в больницу! А вот увидишь, завтра же позвоню доктору Чехову и договорюсь о твоей изоляции от нормальных людей! Мало тебя лечили! Мозги как были куриные, так и остались!

Она приказала идти в свою комнату.

Антон почувствовал недомогание, голова закружилась, а в глазах поплыло. Дверь задвоилась, в ушах шумело, а из груди словно вынули сердце. Он терял сознание, ноги подкашивались. Но если он упадет, то только раззадорит тетю Таню и насмешит Настю, а мысль о больнице окрепнет в их мыслях. Он резко мотнул головой, прогоняя слабость и вошел в свою комнату.

– Дуралей! – кричала тетя Таня, но Антон слышал приглушенное эхо, словно её слова пробивались через толщу воды или плотный сугроб. На фоне шумел телевизор и смеялась Настя. Противный хохот растягивался словно мелодия на старой пластинке. Антон захлопнул дверь, прыгнул в кровать и плотно зажал уши подушкой.

Слез было так много, что если отжать наволочку, то наберется литровая пластиковая бутылка из-под тархуна. Антон сжимал в руке рогатку, прислонял ее к груди. Если спросить у него сейчас, как рогатка очутилась в руке, то он не сможет ответить, не сможет вспомнить как достал её из-под матраца. Он не старался унять слезы, он хотел выплакать их все, чтобы больше никогда не плакать перед Настей или её матерью, чтобы они не видели и не радовались его боли. Дрожали губы, из носа выделялась слизь, смешивалась со слезами, попадала в рот, впитывалась в наволочку и подушку. Пальцы так крепко сжимали рукоять рогатки, что онемели и похолодели. Жгло в груди, а в горле стоял плотный ком обиды и бессилия. Если бы он только мог уйти, если бы ему было куда идти, если бы он мог все бросить… Так много «если» и так мало сил чтобы преодолеть все преграды. Слезы все не кончались, а бушующие мысли только увеличивали их количество.

Он боялся за будущее, боялся до конца жизни пробыть в одиночной камере, привязанный к кровати и накаченный транквилизаторами. Еще боялся и переживал за хомяка, ведь, если Антона сдадут в больницу, то хомяка скормят кошке.