Наш отряд небольшой — всего около сотни человек. Мы понесем больше двухсот килограммов толу, чтобы громить фашистов. За нами придут другие, московские самолеты сбросят оружие и взрывчатку. А там, на Украине, — миллионы свободолюбивых людей, ненавидящих оккупантов. Небольшая группа, мы сумеем найти опору во всем населении захваченных немцами областей, как находили ее и в Белоруссии…
…Часа в четыре группа построилась, готовая к выступлению. Обращаясь к нам с напутственным словом, Батя волновался, а прощаясь со мной, не мог удержать слез. Мы опять расставались и опять надолго. Если я даже и сумею побывать на Центральной базе, то его на ней уже не будет: он улетает в Москву.
Трогательно было прощание и с остальными нашими друзьями. Мы не могли взять с собой Велько: он необходим был здесь как человек, великолепно знающий Полесье. Теперь он жал нам руки со слезами на глазах. Плакала и Лиза: она тоже не могла идти, лапти не помогли ей, ноги у нее были растерты. И даже Тамуров приуныл. Старался приободриться, пошутить, но шутки не удавались.
Километра четыре шел вместе с нами Чёрный. Около Белого озера — у того самого столбика в лесу, где у нас когда-то был сборный пункт, — устроили привал.
— Отойдем, поговорим, — сказал я. — Есть серьезные вопросы.
Отошли, но, взволнованные, оба говорили о чем-то постороннем. И едва ли не единственное, что я сказал ему по существу при прощании, было:
— Побольше давай нам толу.
Николай Велько
Мы надолго распрощались со своими боевыми товарищами, с некоторыми из них мне уже не суждено было встретиться. Не удалось мне встретиться и с Николаем Велько, которого за немногие месяцы пребывания на Выгоновском озере я успел по-настоящему оценить и полюбить. Заканчивая белорусский период своих воспоминаний, я чувствую, что он был бы не полон, если бы я не рассказал об этом простом и честном человеке, славном патриоте, неутомимом борце за счастье белорусского народа, все, что знаю, что слышал от него, что сообщили мне о нем наши общие друзья.
Вот он опять входит в мою память: плотный, чуть-чуть сутуловатый, в обычном своем ватном пиджаке и черной кепке, как входил, бывало, в нашу партизанскую землянку, возвращаясь из далекой разведки. Ясно вижу его простое лицо с крупными чертами, прямой нос и серые, чистые, не умеющие прятаться глаза. Говорят, что в глазах отражается внутренний мир человека. Так и в глазах Велько, кажется, отражался весь его характер, характер человека прямого и чистого, без единого пятнышка на совести, верного в дружбе и в ненависти.
Он любил жизнь и детей, любил солнце и родные чащи Полесья, ветерок, пробегающий по вершинам сосен, птичий гомон в кустах, скромные полесские цветы… Жизнь с детства учила его голодать и работать. А сил было много и голова светлая и руки золотые. Чего только он не умел, чего только он не делал! И пахал, и сеял, и плотничал, и сапожничал, и печи клал, и лес рубил, и сплавлял его по капризным полесским речкам. Но как бы он ни ломал спину, как бы рано ни вставал, как бы поздно ни ложился, нужда все так же теснила его. Поле, которое он пахал, и зерно, которое он сеял, были чужими, а его семье едва хватало хлеба. Прекрасные строевые сосны и кряжистые дубы, которые он рубил, тоже принадлежали панам, а у него в хате ребятишки ползали по холодному земляному полу, и нечем было покрыть эту землю: панский лес слишком дорог для мужика. Хорошим он был охотником. Всякого зверя, всякую птицу знал и не терял попусту заряда, но и охотиться можно было не всегда и не везде. Леса ясновельможных князей Радзивиллов со всех сторон окружали его родную деревню Борки, а князья для своей охоты, для своей шляхетской забавы строго берегли лучшую дичь в лучших угодьях.
Так было в далекие царские времена, так было и при Пилсудском, и после Пилсудского. Казалось, просвета не будет в этой жизни. Но никакая нужда, никакой гнет не могут отнять у человека последнее. К Николаю Велько пришла в свое время любовь со всеми ее радостями. Он женился на девушке из такой же бедной семьи и еще упрямее продолжал работать. На чужой земле, в чужом лесу. Появились дети — он в них души не чаял. Возвращаясь домой с лесоразработок или с охоты, находил время нарвать своим малышам (а их уже было четверо) земляники или малины. А если бывали деньги, сам недоест, а уж прибережет им какой-нибудь гостинец. Дети росли… Что с ними будет? Неужели такая же тяжелая судьба ожидает их? Вот бы их выучить! Вот бы их в люди вывести! — Но разве сумеешь?