По Соображениям Совести

Нельзя было бы себе даже представить, будто бы в этом, по современным меркам, городе, могло стоять великое напряжение. Люди бродили, бежали, некоторые, даже, умудриться можно в такое время, гуляли. Наслаждались. В одной стороне, – влюбленная парочка, немудренно придерживая друг друга за руки. В другой – те же влюбленные. Лишь постарше. Намного постарше.

Оглядываясь друг на друга, пронизывая, как гром проникает сквозь облака, самих себя, никто бы никогда не мог представить, что за ласковым взглядом, взглядом фамильярности и чего-то более знакомого им самим, чем дежавю, что всегда понимают мастера, всматриваясь в лик новоприбывших учеников, наблюдая за их рвением, в котором они рано или поздно всегда узнают самих себя, никто не мог себе представить, что контекст, что инициация подобных мыслей, которые, как можно было бы себе представить, всегда должны служить благу, правде, возвышению и народолюбию, имели под собою корни сомнения и страха. Они оглядывались друг на друга так, будто бы никогда не возымеют более возможности увидеться вновь. Они жили, наслаждались, лишь от того, что не могли знать, когда оборвется их жизнь.

Напряжение будто-бы зависло в воздухе. Любой неподготовленный человек, если в то время можно было бы представить себе наличие подобного, легко узнал бы себя купленным столь странным, необычайным дружелюбием и человеколюбием. Но никогда, совершенно никогда, ни один, пусть даже самый сообразительный человек, опьяненный столь необычайной ловушкой, ни в жизнь он не окажется в способности разгадать столь простую тайну человеческой доброты.

Каждый из них знал, что должно будет произойти. Каждый из них знал, что произойдет. Никто не знал, когда. Никто не знал и одновременно все всё знали.

Само предчувствие смерти дарует от нее освобождение.

– Ты должен отсюда уйти, – мягким, совершенно уставшим голосом проговорила она, – Прошу тебя. Они проводят эвакуацию.

Женщина в годах, что уже совершенно не могла иметь права называться молодой, но совсем немного не доходила до звания старушки, почти что умерщвленная морщинами, удерживала его руки, прижимая их к собственной груди.

– Я не сделаю этого, – он отпрянул от ее хватки, легко отталкивая ее, отходя к окну.

Мальчик, еще не мужчина, но уже совершенно не юнец, начинающий терять детские очертания лица, и все больше и больше, совершая подобные взрослым поступки, грубеть, сложил руки на поясе, всматриваясь в очертания прохожих

– Прошу тебя! – она безнадежно вскинула к нему руку

– Я не предатель! – он развернулся, вскинул руки. Лицо его покраснело, сам он, будто служитель неведомых ангельских врат, извергал праведный гнев, – Я не сбегу, мама! Saltem aliquem, sed non me! Хоть бы кто, но не я!

– Они убьют тебя!

– Я сам пойду на их штыки!

– Они обесчестят нас!

– Мы сами себя обесчестим, если сбежим!

Она вздохнула, опустила взор, будто признавая собственное поражение. Сделав шаг, приблизившись к своему сыну, она, будто бы, совершенно обреченная, подпитанная одной лишь надеждой вновь взяла его за кисть, что он быстро отвергнул, и, медленно, совсем нежно, так, как умеют только матери, проговорила:

– Прошу тебя, послушай меня. Война, – это совсем не игрушка. Она не для таких, как ты. Не для таких, как мы. Я видела ее. И не хочу, чтобы увидел ты.

Сложивший руки накрест юнец, что, кажется, ожидал подобного хода, но каждый раз оказывающийся, как и все люди, что не способны оказаться под нежным, совершенно обволакивающим, кажется, не сдавливающим, но сковывающим напором материнской любви в некоторой мере укоротил свой гнев. Но каждый раз, как он возвращался к мысли, что инициировала его эмоции, в нем начиналась неприступная борьба. Одна сторона стремилась пощадить мать, другая – обличить. Но ни одна не пыталась прислушаться к ее словам и обратиться к советам иного поступка.

Женщина же, как легко догадаться, всегда, с момента рождения своего первенца и до мига исхождения из жизни, остается матерью. Мать же в своем постоянстве верна. Никогда она не забудет все о своих чадах. А знает их она лучше, чем кто-либо иной. Всмотревшись в его глаза, подметив битву, происходящую внутри буйного его нрава, и, заметив ситуацию так, как ни один человек не справился бы, имея даже менталистические способности, отступила. Она погладила его за плечо, посмотрела прямо в его глаза, и, медленно отходя, покинула комнату.

Парень остался наедине с самим собою. Облокотившись на подоконник, он вновь начал всматриваться в проходящих мимо людей. Кажется, такой внимательный взор, скользящий по неосведомленным о его наблюдении людям, мог выдать бы в нем своеобразного детектива. Или человека, восходящего к великим стенам раздумия.

Без сомнения, сейчас он принадлежал к касте вторых.

Его лицо обагрилось мертвенно-бледными красками. Взгляд больше не искал отражений силуэтов, но лишь устремился в одну единственную точку. Что он натворил? Вдруг, она права? Что такое – умереть?