По следу. Возвращение Ибадуллы

Сила писательского убеждения такова, что без труда переносит нас то в раздольные прерии, то в мрачные сырые джунгли, то поселяет на тропическом острове или же ведет в загадочные недра полярной впадины.

Все это можно отнести и к перу Валентина Иванова. Недаром один из первых отзывов на журнальную публикацию романа «Возвращение Ибадуллы» был таким восторженным и простодушным:

«Читая роман, я находился под впечатлением того, что я в Узбекистане с его минаретами, домами с плоскими крышами, узкими улицами, сидящими на корточках гостями, с снеговыми горами.

Давным-давно с ними знаком. В то время, как я никогда в тех краях не был и не знаю их обычаев, т. Иванов заставил меня заинтересоваться Ибадуллой и восхищаться им. Заставил гордиться учеными

Узбекистана, полюбить изыскателей воды.»

Как и его замечательные предшественники, Валентин Иванов стремится писать в том же гуманном просветительском духе. Он рассказывает «биографию» озера, с которым камыши и водяные травы ведут постоянную борьбу, пока не заполнят водоем доверху.

Приближаясь к своему концу, озеро делается горько-соленым. И чем оно мельче, тем крепче рассол. Растительности больше нет; из торфяной жижи торчат лишь фантастически уродливые пни. «Точно иней, соль покрывает совершенно бесплодные участки угольно-черной и всегда слегка влажной почвы». Эта безотрадная картина способна надолго врезаться в память, взывая к охранительной активности человека.

А как поэтично и вместе с тем точно описание птичьего полета!

«В пустой высоте неба таился орел… Жестокий мороз властвовал там. Орлу не было холодно. Его спину согревали прямые солнечные лучи, его жилистое тело покрывал черно-желтый пух, его могучее сердце мощно толкало в артерии горячую кровь. Нежные концы перьев на распростертых крыльях ловили малейшие изменения плотности воздуха, на который опирался орел. Принимая их сигналы, грудные мускулы бессознательными, но верными движениями поддерживали равновесие и сменяли короткие нисходящие спирали восходящими. Орел был свободен, и его глаза искали добычу».

Валентина Иванова постоянно заботил способ изложения.

«Надуманное правдоподобие» он считал врагом литератора. «Настоящий художник знает об описываемом им, о предмете своем, все-все до мелочи». Он пытливо вслушивался в звуки живой природы. Однажды, таясь в береговых зарослях, подслушал голоса лебедей. «Эти лебеди не кричали, не пели. Они разговаривали… Я

следил – один звук гортанный, один нежный согласный и один мягкий, гласный. Для меня это стало ключом. И я понял – услышал, что богатство и разнообразие лебединой речи шло от музыки, от гаммы… Я искал слово для названия лебединой речи и нашел его в старом русском языке: лебедь не говорит, он глаголет».

Как каждый крупный прозаик, Валентин Иванов владел обширным арсеналом художественных средств. Образность его речи гибка и не перегружена метафорами.

В письмах, в заметках, в статьях он постоянно возвращается к мыслям о литературном труде – его цели, его значении, его приемах.

«Писать для того, чтоб лучше понять свои мысли, вот что интересно». «Я думаю, что первейшая обязанность художника есть обращение к «чувствам добрым». Художнику все доступно». «Для искусства существует много определений, но думаю, что в их числе останется и такое: сумей сказать то, что есть уже в умах, то, что зачато жизнью, но еще не рождено в словах. А как скажешь – дело твоего таланта. Ибо коль есть мысль, то плоть для нее найдется».

Я потому так охотно прибегаю к цитированию, что сквозь печатный текст до сих пор продолжаю различать живой голос Валентина Дмитриевича. Он был отличным собеседником и искренне увлекался стихией совместных размышлений. Прозорливо-доброжелательный в обращении, умел обнаруживать и внутреннюю стальную пружинку, если дело касалось убеждений.

Все, что стояло на его письменном столе было изготовлено собственными руками. Убранство и одежда выдавали аскетическую простоту вкуса хозяина дома. Человеческая натура – штука чрезвычайно прихотливая. Она постоянно колеблется на невидимых весах внутренних и внешних соразмерностей. Сухощавый, подвижный, в круглых очках, с редкой сединой в приглаженных волосах, Валентин Дмитриевич Иванов просто не находил времени для заботы о мелочах быта, о комфорте. Зато был расточительно щедр в общении!

– Валентин Дмитриевич, вы верите в ведьм? – спросила однажды я, не без задней мысли огорошить вопросом.

Он отозвался вполне серьезно: