По следам М.Р.

— Твоя работа? — поинтересовался Генька.

— Не… Это один… из нашенских… — замялся Тишка. Потом добавил: — У нас, ну в «Вифлееме» значит, страсть как любят сниматься. Даже своего фотографа заимели… Насчет фотографий я тебя и позвал. — Тиша снял с этажерки тяжелый альбом в зеленом бархатном переплете с большой медной застежкой. — Вот тебе Егор…

Он раскрыл альбом и показал две помутневшие карточки. На первой с каменным выражением лица сидел, сложив руки на животе, невзрачный мужчина: маленькие глаза, острые, как буравчики, и маленький, тоже остренький, нос.

— Врешь?! Это Христос Егор? — изумился Генька. Он почему-то представлял себе «Христа» огромным, сильным, с величественной, окладистой бородой, а тут — замухрышка.

На второй фотографии сидел тот же маленький человек с плоским лицом, а сзади него, как солдаты, опустив руки по швам, стояли навытяжку двое мужчин.

— Христос с апостолами, — пробормотал Тишка и указал на стоявшего справа. — Вот этого признал?

Генька удивленно пожал плечами.

— То ж Кузьма — апостол! Запамятовал? На кладбище!.. — подсказал Тиша.

Генька вгляделся внимательней. Да, кажется, этот человек чем-то напоминал оратора, выступавшего на священной могиле. Только был он на фотографии не грузный и старый, а сухощавый, молодой.

— А другого как зовут? — поинтересовался Генька.

Тиша вынул карточку из альбома. На обороте ее крупным, старательным полудетским почерком было написано:

Христос Егор (в миру Чурилов)

Апостол Кузьма (в миру Демин)

Апостол Семен (в миру Епифанов)

Последняя фамилия показалась Геньке смутно знакомой.

— В миру Епифанов, Епифанов, Епифанов, — задумчиво повторял он. Какое-то расплывчатое, неясное воспоминание шевелилось в мозгу, но он никак не мог ухватить его. И вдруг…

— Листок! — дико закричал Генька. — Листок в архиве!

Тишка испуганно посмотрел на него:

— Рехнулся?! И не ори: соседи…

Но Генька и сам затих: фамилии на снимке и на «Листке использования» теперь накрепко связались в тугой узел. Ясно: Семен Епифанов — тот самый мясник, который лет тридцать назад зачем-то изучал в архиве «дело» Михаила Рокотова. Но зачем? Странно все это. И подозрительно.

Генька поделился с Тишей своими мыслями.

— Я одно про Епифанова знаю, — сказал тот. — Это нынешний Христос Семен. Ну, который после Егора заделался Христом.

Тишка задумался, глядя в окно на серую со щербатинами отбитой штукатурки стену дома.

— Насчет него к Трофимовне надобно подкатиться, — наконец решил он. — Только — чур — без меня. Батька проведает — излупцует…

— А кто это Трофимовна?

— Бывшая жена Егора. Вдова, значит, — пояснил Тишка. — Ох, она и зла на него! Неспроста ее все наши чураются!

* * *

Вот уж не ожидал Генька, что вдова Егора Чурилова окажется такой! Он думал встретить дряхлую старуху и даже побаивался: «Будет с ней, как с «Вовкой» — сплошь слезы и никакого толка».

Попытался даже выведать у матери: как лучше разговаривать с древними старухами, но результат получился неожиданный. Гертруда Никифоровна, узнав, что сын собирается к какой-то незнакомой сектантке, молча стала надевать пальто:

— Поедем вместе.

— Что ты?! — растерялся Генька. — Следопыты же с мамами не ходят!

— Ничего! Отец велел, чтоб за тобой глаз был.

И вот — подумать только! — оказалось, так даже лучше. Хотя Гертруда Никифоровна и просидела почти все время молча, однако Анна Трофимовна обращалась большей частью именно к ней, по-женски делясь с ней своим горем.

Она была старой, но не очень. Генька сперва даже подумал, что Тиша напутал: неужели она и впрямь Егорова вдова? Ведь после его смерти целых тридцать лет прошло. А у нее вон и глаза блестят, и волосы почти без седины. И только приглядевшись, Генька заметил, как много морщин. И руки дрожат…

Запинаясь и путаясь, Генька объяснил, зачем они пришли. Потом положил перед Трофимовной снимок из Тишкиного альбома.

— Вот этот, Семен, нас особенно интересует…

Трофимовна, скорбно поджав сухие губы, пристально разглядывала помутневшее фото.

— И мой идол тут, — словно не слыша Геньку, печально произнесла она. — Сколько я от него, поганого, натерпелась! Грех сказать: руки на себя решила наложить, да спасибо добрым людям — из петли вынули.

«Попытка самоубийства», — записал Генька в блокноте.

— До сих пор честным гражданам в глаза смотреть совестно, — горько продолжала Анна Трофимовна. — С таким жуликом жить пришлось! А все через Кузьму проклятого, апостола нынешнего. Пристал он к моему отцу: выдай Анку за «папашу», девке семнадцатый год, пора уж, а «папаша» в самом цвете, ему прошедшей зимой всего пятьдесят пять стукнуло. И вином отца поил. Сам-то Кузьма, что прорва, ему литру вылакать — раз плюнуть. И упреков не терпит; чуть что — возденет длани и поучает: «Не то человека оскверняет, что входит в уста его, а то, что выходит из уст его».